Мария-Элена вскочила с кровати так поспешно, словно та задымилась. Опустилась на колено, коснулась губами протянутых ей четок.
— Благословите, матушка.
— Да пребудет над тобой милосердие Ее.
— Аэссе, — привычно отозвалась Мария-Элена.
— Мне пришло письмо, дитя мое. Сочувствую твоему горю.
Мария-Элена осмелилась поднять глаза и бросить на настоятельницу робкий взгляд. И тут же вновь опустила ресницы.
Конечно, она не сочувствует. Просто привычно говорит правильные слова, эта женщина в сером платье и белом платке на тщательно уложенных косах. Не старая, полноватая, с мягким, даже невыразительным лицом, похожим на непропеченную булку… и глаза, как две изюминки. Впрочем, Мария-Элена отлично знала, каким грозным может быть ее голос, какими жесткими глаза и как сжимаются губы, произнося привычную фразу: «в темную, на хлеб и воду, на трое суток».
— Разумеется, ты должна ехать домой. Твоя матушка на этом настаивает.
— Да, матушка.
Настоятельница вздохнула.
— Мы искренне надеялись, что ты решишь остаться под защитой наших стен, но видимо, Она решает иначе, и Ей угодна мирская жизнь, не монашеская…
— Матушка… ее светлость что-то писала обо мне?
Слова почти не выговариваются, язык сухой, как сброшенная змеиная кожа, и едва поворачивается во рту. Настоятельница смотрит с грустью.
— Да, дитя мое. Герцогиня написала, что тебе уже нашли жениха, хотя имя его в письме и не названо, но это хорошая партия.
Мир темнел, рассыпался осколками…
Мария-Элена хотела бы броситься к ногам настоятельницы, умолять остаться в монастыре…
Бесполезно. Все — бесполезно.
Впрочем, матушка сама поняла ее состояние.
— Если получится так, что ты предпочтешь мирской жизни наше служение, тебе достаточно будет написать мне.
— Но как я…
— Я дам тебе с собой клетку с голубями.
— Благодарю вас, матушка.