Мерно шагали по замёрзшему скрипевшему снегу и с чувством глухой вражды косились на опрокинутые вагоны, которые их заставили караулить…
Одно из окон аппаратной комнаты, выходившее на перрон, было освещено.
Розовый отблеск пробивался сквозь заиндевевшее стекло и падал на платформу.
Около самого окна стоял часовой.
Он переминался с ноги на ногу и прятал лицо в башлык.
По временам, когда дверь станции с визгом распахивалась, часовой напряжённо вытягивался и неловко стукал прикладом о платформу.
Торопливо, деловой походкой проходили жандармы, позвякивая шпорами, хранив на лице озабоченное, сосредоточенное выражение.
Визжал дверной блок, с шумом захлопывалась дверь, и опять всё затихало.
Часовой ёжился, тоскливо вздыхал и беззвучно шевелил губами.
– О, Господи! С утра маковой росинки не было. Скоро ли смена-то? Ветрено, холодно… Ну и сторона сибирская, чтоб ей ни дна, ни покрышки!
…В аппаратной – большой, неуютной комнате – скупо мерцала лампа под жестяным зелёным абажуром.
Молоденький белокурый телеграфист с бледным, растерянным лицом, низко наклоняясь над столом, выстукивал телеграмму.
Руки его заметно дрожали.
Он напряжённо следил за развёртывавшейся лентой, испещрённой черточками.
Аппарат стучал мелко, дробно, как будто испуганно…
По комнате взад и вперёд расхаживал молодой офицер в гвардейской форме.
Его красивое лицо выражало скуку и нетерпение.
Шаги были вялы и нерешительны, как у человека, который не знает, как ему убить время.
Он поминутно закуривал, щёлкая массивной крышкой серебряного портсигара.
По временам наклонялся над аппаратом и смотрел через плечо телеграфиста.
Тот ёжился и дрожащими пальцами откидывал ленту.
…Офицер вынул из кармана узких рейтуз изящные золотые часы и нетерпеливо пожал плечами.