— Я не нарочно… В траве он…
— Ничего, ничего… Мы уже сейчас закончим. Сгребем — на воз, да и домой поедем. Трава тяжелая, лошади много не увезти.
— А сушить? — Славик поднялся с колен.
— Дома высохнет.
— А чего же здесь?
Отец покачал головой:
— Некогда уже сушить…
Они опять стояли друг против друга, оба широкоплечие, темноволосые, оба кареглазые — один в одного.
— А чего же здесь-то?
— Некогда… — вздохнул отец. — Вишь, как ястреб-то кружит, — вдруг сказал он, запрокинув голову, потом неожиданно добавил: — Не горюй, теперь тебе моя коса останется. Ты научился малость. Теперь ты за кормильца будешь…
— А ты? — еле выдохнул Славик.
— А я… Мне завтра на войну. Ты вот чего… — Он обнял его голову своими мозолистыми ладонями, легонько прижал широким носом к своей груди. — Ты уж прости меня, Славушка, если что…
— Папа!..
Пашка на полголовы был выше конвоира.
Он лихорадочно облизывал нижнюю оттопыренную губу и соображал:
«Вон там, не доходя милиции, резко под руку и…»
В глубине улицы темнели деревья кладбища, и это еще больше взбодрило парня. Прошли вдоль нестройной очереди за сахаром (теперь сахар — уже не диво!), мимо знакомого клуба. Пашка силился прочесть длинное названье нового фильма, выписанное кручеными буквами: «Сказанье о земле сиби…»
— Чешись, чешись! — поторопил конвоир и перехватил покрепче рукав Пашкиной рубахи. — Досуг мне с тобой!..
— Нога болит! — огрызнулся Пашка. — Стер!
И он несколько раз глубоко припал на больную ногу.
— Нога болит, а воровать пошел! Убегать-то, спрашиваю тебя, как?
— Не знаю… — растерянно отозвался Пашка и понял, что ему и в самом деле будет трудно набрать скорость, когда они приблизятся к дырявому забору кладбища.