— Наверное, Петр. Он был в резерве, — ответил я.
— Не люблю ходить с Петром. Он у нас чересчур лихой герой. Все хочет решить одним наскоком. Я лично предпочитаю спокойных ребят, серьезных…
Мне не хотелось злиться, но нервы уже отказывали.
Я очень любил Кшистофа. Это он привел меня в подполье. Если бы не он, развозить мне бы сейчас мясо или табак и самым легальнейшим в генерал-губернаторстве способом обеспечивать бы свои потребности, как моральные, так и материальные. Потому что за это мне причитались и денежки, и признательность оголодавших патриотов, взыскующих своего килограмма мяса.
Петр пришел в последнюю минуту. Он ворвался, тяжело дыша, в комнату, обвел нас испытующим взором и лаконично сказал:
— Ну что, парни, надо делать дело. Я в твоем распоряжении. Мне его приканчивать или тебе?
— Ты заменяешь Кшистофа, — ответил я, — так что эта честь выпадает тебе. Ручонка-то не задрожит?
— Не валяй дурака, — сказал он, изображая на лице обиду. — Ты что, меня не знаешь или что?
— Начинается, — заворчал Титус, — подайте герою саблю.
Петр ответил на это не сразу. Он вытирал грязным платком потную шею, заинтересованно глядя на свои разбитые, годами не чищенные ботинки. Мы всегда его поддевали, что у него один платочек для лица и ботинок. С нашей стороны это была лишь шутка. Его ботинок никогда не касался платочек. Наконец он спрятал платок в карман и спокойнейшим образом сказал:
— Ах ты, бедняга Титусик. Тебе хочется быть солдатиком, а ты родился сапожником. Поэтому плетешь всякую ерунду и завидуешь чужой смелости.
Я знал, что только сейчас и начнется основополагающая дискуссия. Так случалось всякий раз, когда при Титусе произносили слово «смелость». Он жутко не любил этого слова. И страстно убеждал всех, что такое слово ничего не означает. Он говорил:
— Откуда вы знаете, боялся мужик или нет? Вообще, кто из нас не боится? Можно сказать: он владеет собой, он решительный, у него мгновенная реакция, но как только мы говорим: он смелый — мы как будто ничего не сказали. И ежели кто-нибудь отстреливается до последнего патрона, чтобы не попасть в руки немцев, то это делается не из-за какого-то там геройства. А может, человек верит, что в последнюю минуту что-либо произойдет и будет возможность убежать. Может, он и стреляет потому, что очень боится. Вообще, черт его знает почему, никто этого не отгадает.
Титус мог на вышеназванную тему говорить целыми часами. К сожалению, он редко находил заинтересованных слушателей. Петр оказался идеальным партнером.
Чтобы не мешать им, я вышел на кухню. Я все еще думал о Кшистофе. Меня раздражала болтовня Титуса и повышенный тон Петра. Кшистоф был им полной противоположностью. Он говорил неохотно, но в то же время мог прикрыть дискуссию одним словом.
Когда я вернулся в комнату, с дискуссией о смелости было уже покончено. Титус затягивался сигаретой и говорил следующее:
— Сновидение, брат ты мой, это чертовски сложная вещь. Надо уметь отгадывать сны.
Тут он взглянул на меня и засмущался. Петр не знал, что я уже имел с Титусом беседу на эту тему. Он сказал с усмешкой:
— Ты, наверное, много мяса жрешь на ночь, вот тебе и снится всякое свинство. Мне или не снится ничего, или красивые голые девочки. Может, ты знаешь, к чему снятся голые девочки?
— Я мог бы тебе сказать, но ведь ты шутишь, — ответил Титус.
— Неужели я сегодня ничего не услышу от вас поинтересней? Один треплется о глистах, другой о голых бабах, а потом заводят дуэтом о смелости.
— Теперь треплись ты, — лениво сказал Петр.