Вечером сидели с К. Фединым, — за графинчиком. Победа под Сталинградом даже и его прошибла, хотя он ее и пытается умалить тем, что, мол, это в сущности не фельдмаршал, а фашистский ставленник, что, мол, дали ему звание за героизм, а то, что они сдались, — на европейский вкус, — не имеет значения: они защищали захваченный ими Сталинград!.. До чего же русский человек, пожив немного в Европе, и научившись говорить по-немецки, способен унижаться, — впрочем, сам не замечая этого, — дабы казаться европейцем. А ведь Федин и талантливый, и умный.
4. [II]. Четверг.
Напечатана моя статья в «Известиях» — искромсанная, исковерканная. Я видел это мельком — не стал и вчитываться. А, пусть! — Был в «Гудке», получил «командирскую» карточку на паек. Уже все налаживается для того, чтобы поехать на завод, — кажется, в Сормово, — а оттуда, с танками, на фронт. Рекомендуют в шубе не ездить, а у меня нет иной верхней одежды. Хочу попросить в «Известиях» полушубок — но разве это газета? Они моей телеграммы послать не могли, — и решили передать по телефону — неофициальная, мол, телеграмма в Ташкент о том, что получены пропуска.
Вечером приходил проф. Бочкарев, слепой, старый, с узкими плечами, в черном костюме и грязной рубашке. У него длинный, грязный нос, обветшалая седая бороденка, — говорит он, не слушая вас. Я, например, пытался вставить что-то от себя в беседу, — он делал паузу, а затем продолжал свое. К концу разговора я понял — отчего это. Три дня тому назад он получил известия о смерти сына, — сержанта, 35 лет, убитого на фронте. Старик, конечно, весь в этой смерти, она свила в нем свое гнездо прочно. И рассказывая о себе, он как бы перекликается с сыном. Я должен написать о нем в «Учительскую газету». Он выразил желание прийти ко мне. По глупости своей, я полагал, что он читал меня. Но, конечно, он не читал, да и вообще, кроме газет и научных книг ему ничего не читают. Во всяком случае, он ни слова не сказал о беллетристике. Правда, он ничего не говорил об искусстве. Это — узкий специалист, и притом специалист-популизатор. И вместе с тем, в нем есть что-то, я бы сказал, тупо-благородное, вроде того как бывают тупо-благородны и красивы глупые борзые собаки.
Я помогал в передней надеть ему шубу — с меховой подкладкой. Он сказал:
— Между прочим, эта шуба принадлежала Петру Кропоткину. Он мой дед. Я получил ее по наследству. — И быстро проговорил: — Не трудитесь, Всеволод Вячеславович, не трудитесь.
Я сказал:
— Помилуйте. Я помогаю не только вам, но еще и держу шубу Кропоткина. Двойное удовольствие.
Уходя, он добавил, что прадеды его Н. Карамзин и партизан Дохтуров. У них в семействе хранится бокал с надписью о 1812 годе. И шел он, как все слепые, зигзагами.
5 [II]. Пятница.
В час ночи звонил Н[иколай] Вл[адимирович] — опять забрали, окружив, много немцев под Воронежем. Порадовался и лег спать. Разбудили телеграммой — Тамара спрашивает, кому телеграфировали «Известия», очевидно, цензура выкинула слово Абдурахманов. То-то секрет! Дела наши, как видно, налаживаются — телеграмма шла один день.
Опять начались морозы. Сегодня не меньше 15°. Солнце. Иней.
Ник[олай] Вл[адимирович] пришел советоваться: «Может быть, Бобе{392} пойти на фронт сержантом, нежели учиться в училище, оставаясь на всю жизнь командиром?» — Это значит все думают, мы разбили немцев. Ник[олай] Владимирович — «дал кровь», служить не хочет. А сам еле идет и в лице ни кровинки.
Телеграмма от Тамары — надо выселять Юговых, потому что едет тетка. Очень хорошо, — но чем и как я буду кормить всю эту ораву?
Очень быстро утомляюсь. Проработаю час-два и голова пуста, шумит, как самовар.
Последняя статья Ф. М. Достоевского в «Дневнике писателя», помеченная днем его рождения. Убеждает читателей в важности и необходимости для нас Средней Азии.
6. [II]. Суббота.
Сидели Бажаны, Федин. Шел разговор о том, что будем делать с Европой, и что останется от Украины. Бажан высказал правильную мысль, что Украина деревенская уцелеет. Словом, делили места и говорили о том, что европейцы нас дальше пределов нашей Родины не пустят. Удержаться трудно, но настроение действительно удивительное. «Медовый месяц», как говорится. Бажаны уже говорили, как они будут жить в Киеве.
Перед уходом, — в передней, — раздался звонок: Ник[олай] Влад[имирович] слушал «Последний час» — наши взяли Батайск, Ейск, Барвинково и еще что-то. Сообщение поразительное. Батайском перерезана линия железной дороги между Харьковом и Ростовом, и в сущности отрезается Донбасс. В распоряжении немцев только одна жел[езно] дор[ожная] линия, — а нам открыт путь на Днепропетровск! Чудеса. «В зобу дыхание сперло». Только бы хватило силы и напряжения.
7. [II]. Воскресенье.
До марксизма не существовало системы антинравственных влияний в области, нас окружающей. Эту систему антинравственности, зла, преступлений марксизм и показал. Отсюда его успех. Но поскольку мы признаем по отношению к себе, что мы не являемся звеном этой антинравственной системы, а наоборот, представляем собою цепь нравственную, — хотя и тяжелую, — постольку марксизм и его критика к нам неприменимы. Поэтому и отношение наше к теперешнему нашему врагу — немцам — только нравственное, а не марксистское, ибо, если мы немцев будем критиковать марксистской терминологией, а себя будем воспринимать как явление нравственной силы, то это несочетаемо. Не знаю, понятно ли то, что я хочу сказать?
Приходил Ник[олай] Влад[имирович], взял с радостью водку, пол-литра, чтобы привезти дрова. Рассказывал, как летом ел все грибы, которые ни находил: «Надо их только хорошо выварить».