— Почему не прорвалось за все время ни одно произведение? Почему, окровавленное, истерзанное, оно не взошло перед нами?
Я сказал, что нечего гордиться эпохой и считать себя великими. Все эпохи были велики, как и все войны казались их современникам ужасными. Только тогда, когда мы будем считать себя обыкновенными, — тогда появится великое искусство. Если мы все обыкновенны, то нет ничего страшного в наших мыслях, и их можно выслушать, а мы считаем себя столь великими, что никого не слушаем, а только приказываем и кричим, да удивляемся, что приказаньям этим плохо подчиняются. — Выпал первый снег, — плотно.
16. [XI]. Понедельник.
Исправлен «М. Ковалев». Занятие оказалось более сложным, чем предполагал. Из Ташкента события рисовались несколько в розовом свете. Эта розовая дымка пафоса и реет над романом. Здесь же, в Москве, конечно, больше серости, чем розовости. После войны, года три спустя, роман в розовой дымке, наверное, был бы хорош, но сейчас, пожалуй, несколько слащавый. Вот я и снимаю эту слащавость. Трудно, ибо можно, невзначай, снять столько мяса, что и кость обнажится.
Безмолвие города по-прежнему висит надо мной.
Сходил, получил в К.П. бюро продов. справку на обеды в гостинице.
И, — опять писал. Тамара ушла к брату. Пишу. Пробовал читать «Элементы логики». Нет, не получается. Мысли бегут в сторону, жить не хочется, надежд, — трудно сказать, что никаких, ибо я мечтатель, — …но, даже и при моей мечтательности и вере, мало, хоть бы умереть случайно как-нибудь. Я боюсь, что из уважения к советской власти и из желания ей быть полезным, я испортил весь свой аппарат художника. — Когда-то давно я изрезал на отдельные страницы словарь Даля. Я никогда не прибегаю к справкам словаря и мне казалось, что перепутанные как попало страницы легче читать. Я взял горсть страниц сюда в номер, и теперь читаю их с наслаждением, почти совершенно непонятным.
Ник[олай] Вл[адимирович], брат Тамары, живет на паек донора. Жена его — на какие-то, кажется слабые, уроки. Кроме того, — продает вещи. И, вот у этих, абсолютно бедных людей, Тамара поехала занимать деньги, для кого — «старейшего советского писателя, автора бессмертного „Бронепоезда“» …Тьфу! Мы живем здесь скоро месяц. За это время я получил — 420 руб. за очерк «Халима Насырова», 315р. в газете «Труд» за очерк о ташкентских заводах и 300 с чем-то рублей в «Известиях».
Телешов, которому в среду справляют 75-летний юбилей, не берет литерный обед в столовой, потому что не позволяют средства, а ест внизу — с прочими. Как хорошо, что мне не 75.
Глубокоуважаемые будущие читатели! Конечно, вы будете ужасаться и ругать ужасных современников Вс. Иванова. Но, боюсь, что у вас под рукой будет сидеть, — в сто раз более нуждающий[ся], чем я сейчас, — другой Вс. Иванов, и вам наплевать будет на него! А, что поделаешь?
Вчера Ливанов говорил, что с 1-го декабря введут погоны, ордена будут на лентах, денщики… Они ужинали у какого-то генерал-полковника, и в номере, возле стола обедающих, с вечера до 4-х утра, простоял, вытянувшись в струнку, какой-то капитан. Ливанов сжалился и поднял бокал за его здоровье. Генерал сказал: «А»! Выпили, но капитана к столу не пригласили.
Позвонил Герой Советского Союза Бочаров и пригласил прийти к нему завтра утром в 9 часов. «Молодая гвардия» просила написать брошюру.
17. [XI]. Вторник.
Утром пошел к Герою Н. Бочарову. Небольшого роста, горбоносый, белокурый, начавший лысеть, молодой человек в гимнастерке и синих брюках. В 1939 году он аплодировал мне, будучи командиром взвода танкового полка, во Львове, в Доме Красной Армии, когда я читал отрывки из сценария «Александр Пархоменко». Сейчас он — помощник командующего армии и политчасти. Два обстоятельства помогли ему стать Героем — физкультура, он даже составлял гимнастические группы и, наверное, мечтал работать в цирке (сейчас стыдится): отсюда, из физкультуры, смекалка, и второе, что, будучи пехотинцем и командиром роты, он знал противотанковое оружие и, не растерявшись, обратил его против немцев (орудие было немецкое). И вот теперь, три года спустя, я сижу в его номере и записываю его рассказ. Человек перешагнул гору, а я за это время?
Позвонили из «Нового мира», торопят с романом.
18. [XI]. Среда.
Утром родственница Маруси, нашей домработницы и воспитательницы детей, вернее няни, принесла мне бумаги. Она работает в типографии. Как она получила бумагу — бог ее ведает. Денег не взяла. Ей 27 лет, простенькая, худенькая, в платочке, работает печатницей. Тамара спрашивает:
— А где ваш муж, Паша?
— А он под Сталинградом. Он в штабе Жукова, их туда перебросили.
— Какой у него чин?
— Да и не знаю, точно. Вроде «капитан», что ли! Ее подруга, тоже племянница Маруси, Тоня говорит:
— Он к ордену представлен.