9. [X]. Пятница.
Вечером позвонил Балабан — кажется, ехать в колхоз не удастся, т. к. Балабана мобилизовали на хлопок.
Приходил Радыш. Впечатление, что шатается от голода. С упоением говорил: «Вчера у драматургов выдали студень — жиру на два пальца, мы его сняли со стенок и поджарили тыкву — пальчики облизал». Чтоб не объедать нас, ссылаясь на болезнь живота, он от ужина отказался и выпил только чашку чая.
Днем был в библиотеке. Взял «Начало основ философии» А. Кудрявцева, «Дробовое ружье» — довольно глупые размышления какого-то немца о «философии жизни» и «Антихрист» Ренана, которого читал с огромным удовольствием. Умиляет не стиль, не ученость, а вера, что это так было и было словно бы вчера. Вечером — «Бесы».
10. [Х]. Суббота.
Тамара настаивает на отъезде в Москву. Хесин прислал телеграмму — за «Пархоменко» уплачена половина. Слава богу, что хоть половина еще есть! Через пять дней год, как меня выбросили из Москвы. Я и отвык от нее, и увидел много и, возможно, в своей литературной «карьере» изверился, — испытал так много, что только бы жить в горной долине у ручья, ходить среди скал с ружьишком, а вечером читать немножко философии, немножко Чехова и Флобера.
11. [X]. Воскресенье.
Утром, внезапно, позвонил корреспондент «Правды», приехавший из Таджикистана, и пригласил к себе в гости.
За обедом «говорили о политике». Михоэлс{289} жаловался, что в Ташкенте плоха борьба с контрреволюцией, болтовней и слухами. В голосе его было что-то чрезвычайно гневное. Он же сказал:
— Меня убеждает, что второго фронта не будет, — первый пункт ответа Сталина. Если бы мы надеялись на второй фронт, разве мы бы стали давать им в руки такой козырь, что второй фронт имеет для нас первостепенное значение?
Соображение дельное.
Затем разговор перебросился на дороговизну. Михоэлс сказал:
— Когда передо мной стоит бутылка и рюмка водки, я чувствую себя свободным. Это — волеизлияние.
Днем с Комкой были у Лукова, снимающего фильм на крошечном островке в парке им. Тельмана. Желтые листья, полупересохший ручей. Человек бегает с дымовыми шашками. Колонны. Статуи. Вдали — лестница. Петербург и Ташкент смешались. За столом четыре командира — танкисты — рассказывают о войне:
1) Смерть Доватора. Генерал погиб так же почти, как Пархоменко. Выехал вперед, проверить позиции в деревне — его скосили немцы из автомата. В бекеше и в серой генеральской шапке лежал он на снегу, — и за обладание его трупом шесть часов шел бой между нами и немцами.
2) О злобе. Два бойца пришли к лазарету: «разрешите, товарищ командир, посмотреть на немцев. Три недели перестреливаемся, а в лицо еще не видали, что за враги». Тот пустил их к немцам. Бойцы ножами прирезали немцев. Командир говорит:
— Что я мог им сделать? Проявление злобы! Это — полезно. Я их отпустил. Да и немец знает. Допрашиваем, он посмотрит в глаза и говорит: «Капут?» Я и говорю: «Если не скажешь — капут!» Он поднимает руки и говорит.
В городе командирам скучно. Они сидели долго, так как выходной и двинуться некуда — ни кино, ни ресторанов, даже пива нельзя выпить — из очереди выталкивают.
— А там каждую минуту меняется обстановка! Интересно.
Вечером у корреспондента «Правды». Днем он был у А. Ахматовой, причем даже не знал, что это такой замечательный поэт. Парень удалой, в нашей атмосфере — как рыба в воде. Поговорки: «Точно!» Молоденькая жена, 21 года, не знающая ни одной улицы в Ташкенте, восхищающаяся Сталинабадом. В голове его смесь «правдивости», «национализма», «уважения к литературе» и презрения к писателям, делячества, стремления «разоблачить» и бог знает чего! Рассказал, как изгнали бандитов из Сталинабада:
— Отпустили десятерых. Велели передать по цепочке: в Сталинабаде бандитам не житье, те и покинули город.
— Позвольте, они же в Ташкент переехали? Это ли метод борьбы с преступностью?