Бои за Сталинград продолжаются. Позвонили из кино — «Хлеб» читают.
Впервые, после четырех месяцев, не менее, — прошел дождичек. С этим совпало сообщение, что через неделю, не более, город погрузится во тьму. Выключается у частных людей электричество. Будет электричество у профессоров, академиков, лауреатов и т. п., да и то одна 25-свечовая лампочка (6 кв. в месяц) — способная гореть по два часа в сутки.
Из Москвы получил сообщение — обязательно переменить название «Бой за Дворец культуры»{286}. Почему? Я понимаю, когда выключают у меня электричество, но не понимаю, почему нужно выключать название книги, если вся книга разрешена к печати.
Небо словно в табачном дыму.
С непривычки противно.
Вечером дождь.
7. [X]. Среда.
Небо и все окружающее такое, словно весной выставили раму. Дождь прошел, сухо, тепло.
Откликов из-за границы на «три ответа» нет. Это — тревожит.
Наверное, Европа пишет, что мы ведем разговоры о сепаратном мире. По-видимому, эти «три ответа» — три клина, основательно вбитые между нами и союзниками. Но по всему видно, что не вбить этих клиньев нельзя. Слова Сталина, обращенные к Уилки «чтобы они не покровительствовали», не означают ли, что Америка предложила нам свершить кое-какие политические уступки? Все возможно. И естественно, наши могли рассердиться, предпочитая, в случае сепарата, потерять часть территории, которую можно вернуть, чем часть политических достижений, которые возвращаются с большим трудом, чем территории.
Вообще обстановка крайне напряженная «как никогда» — сказала Тамаре жена местного секретаря ЦК. Оно и видно. Вчера Халима Насырова встретила меня в столовой, говорила: «Ехала семь дней из Сталинабада. Тяжело. Женщины с детьми грудными едут на крыше и рады, потому что по пустыне идти трудно…» — «И все-таки идут?» — «Да, все-таки идут». С жалобной и в то же время актерской улыбкой ответила она.
Вчера вечером приходил прощаться Дьяконов. Он уезжает в Сухан-Дарьинскую область педагогом. — «Не представительный я», — сказал он с жалкой улыбочкой, и действительно, — никак ему не удается устроиться, — зацепки нет, да и к тому же нос постоянно красный, считают за пьяницу, хотя на какие же деньги можно сейчас пьянствовать?
Вчера звонил секретарь парторганизации завода № 84 Каломийцев, он сказал: — «Приходите завтра утром в десять». Пришел. А он ушел к директору, — и будет через три часа. Хоть бы извинения оставил, скотина. Просто-напросто забыл! Написал ему письмо — с просьбой взять на самолет в Москву, но чувствую — вряд ли выйдет это. После каждого посещения канцелярии на сердце — свинцовая тоска.
8. [X]. Четверг.
Бой за Сталинград продолжается. Откликов на «три ответа» нет.
Калошин обещал отвезти в Москву. Не знаю, правда ли.
Ночью звонил Солодовников из Комитета по делам искусств. Он, видите ли, занят и потому не имел времени посетить меня. Я ему сказал, что и посещать меня незачем и что я вообще сердит на него. Он пропищал, что идет война и надо говорить начистоту.
Я ответил: «Война войной, но все же как будто мы занимаемся искусством, а не перебраниваемся в трамвае, поэтому ко мне как человеку искусства я и прошу относиться хотя бы с минимальным уважением, — ваши же письма, просто полстраницы брани, и говорить нам с вами не о чем». — Он тогда предложил встретиться в Москве. Я сказал, что расстояние не изменит моих мыслей и вряд ли мой разговор с ним в Москве будет слаще теперешнего. — «Ну смотрите». — Что же мне смотреть? Все, что нужно, я уже высмотрел, и мне оттого не легче. — Тут я стал задыхаться от злобы, и с радостью положил трубку.
Сегодня утром Тамара бранила меня за то, что я говорил с Солодовниковым грубо. Надо, мол, доказать ему ошибку. Но она забыла, что ошибку ему имеет право доказать только ЦК, а не я, а так как, по всей видимости, ЦК свысока плюет на все мое творчество, то мне остается назвать Солодовникова хамом и дураком, что я и сделал с превеликим удовольствием.
Вчера вечером позвонил Балабан. Уговорились ехать на гастроли в украинские колхозы. Охота от колхоза близко — Сыр-Дарья. Очень рад! Пришел Гасем Лахути{287}. Прошло пять минут, благодушие его исчезло, — и он стал вспоминать тысячи обид, которые были ему нанесены в Москве, как известно, не очень считающейся с понятием восточного достоинства. Здесь у него колхозы его имени, улицы, театры, а там его гонял Ставский, не давал речи молвить. Затем, попив у нас кофе, мы пошли к нему, попробовать дыню, которую ему прислал Юсупов. Пришел Неало, таинственно молчавший на вопрос — где он работает. Лахути стал его хвалить, Неало стал хвалить Лахути, а затем оба пожаловались, что из Москвы — бригадой — поехал с ними двумя еще и И. Жига{288}, которому Осокин и Ставский поручили «набирать материал» на Лахути. Приехав в Ташкент, Жига предложил посетить узбекских писателей, для того чтобы они «несли материал» друг на друга. Просто «Бесы» какие-то! Мне до того стало это омерзительно, что я едва не изрыгнул дыню. Лахути очень доволен, что обедает в САВО за генеральским столом, где «даже икра есть», — и подарил мне талоны свои на обеды в столовой Совнаркома. Когда он отошел, я посмотрел жадно на эти талоны. Это были за 3, 4, 5, 6 и 7 октября. Не думаю, чтобы он сделал это со зла, но было дьявольски обидно, ибо хотел принести Комке котлету.
Правил «Ненависть» — отрывок из романа. Заметки и правки в рукописи сделал какой-то узбек из ЦК. Любопытно было бы на него посмотреть, если чуть научившись по-узбекски, я стал бы править его рукопись! А он, наверное, думает, что лучше меня знает русский язык! Фу! Узбекский народ — очарователен. Узбекский чиновник по отвратительности равен русскому. Впрочем чиновники, как и б<…> всего мира, одинаковы.
Звонил Балабан. Кажется, едем в колхоз. Опять — поле, река, разговоры о труде — все-таки мою профессию, в конце концов, можно поблагодарить за удовольствия, которые она доставляет.