Вирта обманул, конечно. Ружья не получил. Почему-то этот их приятель, который должен дать мне ружье, вызвал меня в Совнарком, и там, в приемной, на диване, сказал — «идиот!» — что «бойко» у ружья не действует. Мне так хотелось получить ружье, что я сказал: «У меня есть мастер, молодой изобретатель, он все что угодно сделает». — «Да разве можно здешним мастерам отдавать?» — Тогда я так разозлился, что у меня голова заболела. Однако сдержался и, любезно поговорив о том, о сем, ушел и лег в постель с чудовищной головной болью.
Письмо из «Нового мира» о моем романе (три месяца спустя после получения ими романа!). В общем благожелательное, — но трусливое. Ах, боже мой, и это говно мы называем «Литературными журналами»!
Читал Роллана о Ганди{284}. Иконописно, но именно так, — с верой в человеческое сердце, — и надо сейчас писать, да и читать.
К Тамаре сегодня пришла женщина — предлагает купить идею романа! Я бы сам с удовольствием продал штук десять, да никому не нужно.
Я очень опасался, что мне в «Динамо» не дадут ни пороха, ни дроби, и поэтому написал туда обширное письмо, где ссылался и на «Известия», и на «Информбюро», и еще на что-то. Единственный остроумный человек, встреченный мною в Ташкенте, начальник «Динамо» сказал, глядя на эту бумажку:
— Под такое заявление надо три пуда пороха выдавать, а вам небось и надо-то килограмм?
— Видите ли, я всюду пишу под три пуда, а мне и десяти грамм не дают, — ответил я.
Он улыбнулся и промолчал. Умница!
27. [IX]. Воскресенье.
Писал «Хлеб», хотя болела голова. Сходил на улицы окраины, куда совершал весенние прогулки. Все выжжено, пыльно, мальчишки камнями сбивают орехи с деревьев, женщины в европейских платьях, идут мужчины с мешками — видимо, на призывной пункт.
Разговоры все те же — как бы уйти от трудовой мобилизации, увозят «Сельмаш» и 84-й из-за плохих коммуникаций.
На холме [нрзб.] и какие-то интеллигенты складывают дом из кирпича. Суетятся, как суетился, наверно, Робинзон Крузо, когда строил хижину.
28. [IX]. Понедельник.
Судя по скупым намекам сводки, положение в Сталинграде отчаянное, да и в Моздоке немцы идут.
Обедающие в Доме Академика профессора выдумали, для сбережения обуви, ходить не по тротуару, а по рельсам — «обувь меньше трется». Я видел сегодня профессора Б. И. Сыромятникова, доктора юридических наук, в кавказской войлочной шляпе, трепетно покачивающегося по рельсам.
Выправил охотничье свидетельство. В охотничьем магазине можно приобрести ружье «Перданку». Я написал комиссару Анисимову просьбу — одолжить мне его ружье на две недели. Если не даст — куплю «перданку». Это будет похоже на хождение по рельсам.
Был вечером А. Эфрос. Спорили о важности беспартийного воздействия на массы, в смысле советском, конечно. Я говорил, что имеет полное право и так или иначе будет выражено в прессе, может быть, даже созданием газеты. Эфрос отрицал. Придает большое значение образованию. Ну, это и естественно — профессора обычно всех непрофессоров считают дураками. Шестопал сказал, что заводы из Ташкента не эвакуируются и уговаривал меня поехать в Москву: «Надо показаться». Когда я сказал, что меня в Москву не тянет и что я, как выяснилось, с большим удовольствием могу жить в провинции, — он выразил крайнее удивление. Опять профессорский взгляд. А я верно, с величайшим удовольствием, поселился бы где-нибудь у гор, возле русского села, имел бы большую библиотеку, коня, — и больше мне ничего не нужно. Разве бы скучал только по радио!.. Но, должно быть, не судьба.
29. [IX]. Вторник.
Радио: немцы превосходящими силами атакуют окраины Сталинграда. Тяжелые бои. Но, видимо, Сталинград все-таки держится.
Днем пришел седой, худой профессор Мезерницкий.
— Я у вас ничего просить не буду, — сказал он, — я просто скучаю и ищу москвичей.
Два месяца назад он выехал из Саратова. Он пригласил к себе, пообещал угостить водкой, вспоминали общих знакомых — Чагина и Б. Ливанова, да еще Кончаловского, он показал в журнале свою фотографию — в кабинете, показал, как выскакивает из костюма — и сумел, — совсем редкий человек.