Окончил «Рассказ полковника Леомеля». Сдал.
Шел из Радиокомитета с В. Гусевым. Его несколько коробит нервное состояние Ташкента. Я — спокоен и поэтому мне говорить легче. На людей исключительных не действуют материальные обстоятельства, а на Гусева спокойствие пришло потому, что он сыт и с деньгами. Я же получил письмо от Юговых и Анны Павловны, те и другие, как по намекам можно понять, — голодают. Я думаю, что у них состояние не более спокойное, чем у Ташкента с его бандитизмом, грабежами, с которыми, кстати сказать, думают бороться штрафом, как это видно по сегодняшнему постановлению Ташкентского горисполкома.
Теперь надо налаживать поездку в горы. Городские обязанности свои я закончил.
Завтра-послезавтра напишу «макет» сценария. Если удастся, подпишу договор — и в путь. Трудно объяснить все это, но ничто не манит меня, как горы. Да и то сказать — от литературы мне ждать нечего, от политики, — конечно, для меня только, — тоже, от жизни вообще — только смерть. А там, в горах, я разговариваю с вечностью — правда очень скромным языком, но все же говорю, а ведь тут-то у меня кляп во рту, в литературе например.
Редактора меня кромсают неслыханно! Сужу по «Халиме»{278}! Я для них тот камень, из которого вырезают подделки. А, плевать!
18 сент. 1942.
Конечно, Гусев хвалит Москву, но с какой тоской он сказал сегодня, когда мы беспрепятственно выпили с ним по два стакана кагора у будки:
— В Москве бы на эту будку существовало 100 пропусков. И почему я не могу прожить здесь три месяца, чтобы пописать. Неужели я уж так бездарен?
19. [IX]. Суббота.
Ходил к Анисимову. Просить машину для перевозки угля. Неожиданно получил приглашение на рыбную ловлю. Сие зело радостно, понеже сочинять «Хлеб» с чужого голоса трудновато.
20. [IX]. Воскресенье.
Месяц с возвращения из Чимгана, — и опять вдали перед нами эти горы. Мы на Чирчике, ловим в отстойнике рыбу. Нам помогают солдаты времен первой войны, сорока и чуть ли не пятидесяти лет. Наловили, руками, пуда два рыбы, сидели на камнях, беседовали. У моста идут обыски, — проверяют документы, ловят дезертиров и спекулянтов. У какого-то охотника — просрочено удостоверение — отняли ружье и патронташ: «Если не придет, у нас будет хорошее ружье». Батальон питается рыбой, за месяц три рыболова, красноармейца, поймали 60 тысяч рыб. Командир батальона рассказывал о малярии, мучающей всех, в том числе и его с женой: «Я встаю, жена сваливается». Пили водку — три полбутылки — и бросили бутылки в воду, а затем разбивали их как цели. Один из солдат оказался техником-строителем и видел меня на Макеевском заводе. Он же строил дом для Авдеенко{279} «безвкусный, ярмарочный человек». Красноармейцы одеты в тряпье и в матерчатые шлепанцы. Комиссар рассказывал, что облавами, — нашу машину остановили ночью на шоссе, — в городе арестовано 3 тысячи бандитов, воров и дезертиров. Дезертиры уходят в горы. Везде стоят заслоны. — В горах нашли недавно, самолетом, не занесенное на карту селение. — Уж не дезертиры ли? — Такая возможность не исключена. Арестовали золотоискателя — заводят стада, живут — сами одеты в шкуры. У одного нашли 15 кг золота. — «Как правило, все они поломаны, один кривой». — И он же сказал, что от падения Сталинграда зависит позиция Японии и Турции, которые выжидают, чтобы вцепиться. Должно быть, слова Гитлера, переданные по радио, как говорил Гусев, — о том, что после нефти: «нам остальное не нужно, пусть берет, кто хочет» — относятся к Турции и Японии.
Армия тоже несет свои неудобства. Мельком слышал, как страдают красноармейцы от переутомления: «Идем на пост в Госзнак, а нас задерживают в связи с облавами — нет дороги. Может выйти перестрелка или мы опоздаем на караул» — «с пищей, если бы не рыба, было бы плохо». — Комиссар заботится, чтоб, в Киргизии, у Пржевальска, доставили скот и сало «для комсостава». Он нас угощал этим салом. Стоимость 18 рубл. кило. Баран там стоит 130 руб., а здесь, на благ[отворительном] базаре, барана разыгрывали — сколько разговоров было! Продали за 2 тысячи пятьсот рублей. Впрочем, что же по сравнению с тем — на Чарчинском базаре стоит 3 тыс. руб.
21. [IX]. Понедельник.
Вчера все были счастливы: с четырех часов, как мы приехали, жарили и ели рыбу. Это похоже на еду эскимосов. По аппетиту видно, как все изголодались!
Вечером уехал Миша Левин{280} в Москву, с наказом — добыть охотничье ружье. Марфа Пешкова получила письмо от Светланы{281}, где говорится, что Москву бомбят, должно быть, в последние дни. Хлопоты о саксауле, о машине. Написал письмо Чагину о романе. Умолчание поразительно — словно я написал преступление.
22. [IX]. Вторник.
Погоня за машиной для саксаула.
Написать бы рассказ «Слава» — за писателем 50 лет, никто не заметил. Он упросил комиссара взять его с собой — увидать природу. Ну а дальше — ловля рыбы и как эту рыбу съели. Утро на другой день. Бледное голубое небо, пыльный Ташкент и все это переходит в серый цвет забора, залитого боковыми лучами солнца. Писатель понимает, что иначе и быть не может, тем не менее тоскует, и ему хочется на природу, и жаль, что пропало два десятка патронов. «Так вот это жизнь? Эту — я славу искал?» — думает он и понимает, что думы эти претенциозны и на фоне событий войны, даже глупы, но он не может от них отделаться.
— Дрались, как львы, а ссорились, как б…
— Такая слепящая жара, что тень от телеграфных проводов кажется способна дать прохладу.
Пришел Спешнев из кино.