Дал переписать два рассказа Нине Ивановне, машинистке. — Работа — так кстати, — говорит она, — у меня недавно умерла мама. От истощения. Как заснула. Я вхожу в дверь, а она смотрит. Говорить не может, нет сил. Посмотрела, и закрыла глаза. Ждала. Какая сила воли! Хотела посмотреть последний раз.
13. [V]. Четверг.
Переехали на дачу Сейфуллиной в Переделкино{446}. Вернее, перетащился я с Тамарой, а завтра приедет Ник[олай] Вл[адимирович]. Перед отъездом написал просьбу в Совнарком, Ча[а]даеву — помочь моим детям, страдающим недоеданием. Я предложил эту просьбу начать так:
— Чадаев, Чадаев, Наши чада голодают…
Вчера пришел Лазарь Шмидт. Это был очень важный и очень честный редактор журнала «Прожектор». Он ходил и осуждал многое, так как ему казалось, что люди не живут по линейке. Позже, его трахнуло, но он не бросил своей важности. А теперь он служит писарем в Хлебопекарной команде. И держится он, как пожилой писарь, который страшно озабочен непорядками у себя. Он рассказывал о хлебопеках, — и было это утомительно до безобразия. Тамара старалась скрыть зевоту, я скучал нестерпимо. Лазарь жил и способен жить отраженным светом, — а какой же свет в хлебопекарне?
18. [V]. Вторник.
Копали огород, садили, говорили о мозолях, купались. Дни жаркие, безоблачные. Где-то постреливают — не то учатся, не то зенитки. Событий никаких, кроме того, что хранившиеся на складе после пожара остатки моих книг числом 40,— кем-то утащены. Сохранилась гравюра XVIII, начала XIX, — «Баня», — я ее хотел было подарить Горькому, да не успел, хотел другому, у кого была хорошая баня, — тоже помер; теперь эта единственная из всех уцелевших после пожара.
Вчера начался дождь. Сегодня холодно так, что в пиджаке не согреешься. Сидим, закрыв окна, читаем Горького: превосходный писатель, широко размахивается, по-богатырски, а валит кустарник, ибо воюет не с дремучим лесом, — куда заглянуть боится — как бы не заблудиться! — а с парком. И затем, странное отношение к России, — будто он знает больше, чем она. И, вообще, гордыня неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы. И все же человек великий — и дай нам бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека. Впрочем, вера тем и вера, чтоб верить в невероятное.
Так кончился мой дневник в 1943 году. Прошел год… ныне опять май 21… раскрыл дневник случайно… Вчера Поликарпов, теперешний секретарь Союза предложил мне снова поехать к генералу Ковпаку, Герою Советского Союза, украинскому партизану. Я говорю «снова», потому, что месяц с лишком тому назад, уже было предложение поехать: со стороны Союза и «Совинформбюро». Я пошел в «Информбюро», договорились подписать договор, — а затем, как это часто случается со мной, все словно утонуло. Я хотел было уже поехать в Казахстан, но раздумал, — а Поликарпов не настаивал.
К тому же начал писать роман «Сокровища А. Македонского». Мне давно хочется написать приключенческий роман в новом стиле, соединив приключения, психологизм и некоторые размышления философского характера, — насколько, конечно, для меня возможно. И еще изрядную порцию красивых пейзажей. Так как у меня, — после задушения в течение войны трех моих пьес и одного{447} романа, нет никакой надежды, что этот роман будет напечатан, я пишу больше для своего удовольствия. Герой — профессор физики Огородников: современный Фауст, человек с гордыней и пытливостью; в гипотезах, ему кажется, что он понял весь мир и может управлять атомами, а пытливость тянет его к работе, думает он также, что способен управлять людьми — софистика поповская, так как это сын дьячка, хвастливо говорящий, что он «учен на медные деньги, а учит на золотые». Он — материалистичен; тогда как соперник его — некий «маг», составитель гороскопов Н. Пурке — тоже материалист, по-своему.
22 мая.
Позавчера и вчера в газетах появились крупные фотографии маршала Тито и предс. Югославского вече д-ра Рабиса. Сегодня — интервью Тито с требованием, чтоб союзники признали его за законное правительство. Одновременно в газетах выпады против Болгарии. Надо полагать, или мы требуем признания Тито или оттягиваем болгарские войска на наши границы. Все волнуются и спрашивают: в чем дело? И одновременно — ждем второго фронта. Но, вообще Москва спокойная, огородников больше, чем в прошлом году. Изредка идут теплые дожди, зелень хлынула — если не будет заморозков — урожай.
Утром, согласно уговору, позвонил Поликарпову — относительно поездки к ген. Ковпаку, уговориться точно. Он сказал, что «немного попозже», что сейчас уезжает в «Совинформбюро» и сам позвонит мне. А я, судя по его сухому тону, подумал — не возражает ли вообще кто-нибудь в Совинформбюро, из людей повыше, против моей поездки, если не против написания книги о Ковпаке вообще? Ну, посмотрим. У меня не так уж много охоты — напишем еще одну книгу, которую не напечатают.
Вчера — обширный спор между Тамарой и ее невесткой, Марочкой. Невестка, 35 лет, стала профессором английского языка, не занималась раньше этим языком. Муж ее, брат Тамары, — неудачник. Он тоже — 40 лет, сдал дипломную работу на инженера. Работал в промкооперации, — и неплохо, но, к несчастью, попал под суд и хотя был оправдан, все же получил травму: служить ему инженером не хочется. Поработал он в какой-то проектной конторе, — ушел. Тамара, через знакомых, достала ему хорошее место на заводе — отказался. Был донором; содержал собаку, а теперь решил быть художником. Пишет натюрморт. Учит его какой-то спившийся художник С. Киров; я, шутя, называю его «Киров с нами» — учит за еду: скармливают этому художнику овсянку, которую получают для собаки ихней… Надеется научиться, «писать для продажи натюрморты, два в месяц, а остальное время писать для себя», — так говорит Марочка, которой нравится мысль, что ее муж будет художником, что она ему так помогает, — впрочем, кажется, это не мешает ей, 50-лет, иметь любовником какого-то профессора… Тамара настаивала на том, чтоб брат стал снова инженером. Он же доказывал, что инженеры мало зарабатывают, а затем сознался — его мечта: жить в лесу, в избушке, и только будучи художником, он сможет осуществить эту мечту.
Дети — Кома, Миша, Макс Бременер{448} и очень талантливый юноша — поэт В. Берестов{449} составили рукописный журнал «Оладьи». Тамара прочла единственный номер — и запретила его распространять — ребята острят, большей частью глупо, а дураки, прочтя журнал, истолкуют это еще глупей.
Писал рассказ «Евдокия-баба». Надо спешно написать две одноактных пьесы и рассказ на тему одной из пьес, а я не могу оторваться от романа «Сокровища…» — Не думаю, чтоб я разбогател, их найдя!
23 мая.
Рассказ В. П. Ключарева (приходил вечером, возвратили «Канцлер»{450}, что хотел поставить в «Театре Киноактера», но, что, разумеется, не приняли) — «Еду в поезде. В купе молодой капитан, красивый, с множеством орденов и с девятью отметками тяжелых ранений, Герой Советского Союза. Говорит, что два года не был в Москве, а теперь едет в Кисловодск, — операция легкая, сидят пули. Получил 42.000 руб. — „там, ведь на руки не выдают — зачем, чтоб к немцам, в случае чего, деньги попали?“ Приобрел бутылку коньяку, выпил рюмку, ослабел. „Нет, меня они доконают! А мне — на хрен Герой Советского Союза, я весь исполосован, во мне — все разрывные пули… Началось оно, как встретил Жукова. Он — злой. Я тогда — лейтенант. Он говорит: „Немцев надо отбросить на 16 километров“. — Говорю — „Можно“, хотя у самого никаких данных. Он искривился „Как отвечаешь, лейтенант? Где — есть“. — Говорю: „Есть, отбросить на 16 километров“. Ну, пошли. Бились день, к вечеру — 9 км. Приезжает Жуков: „Подкреплений не дам, и так ты у меня всех сорванцов отобрал. Молодец!“ Я смотрю на него и думаю: „Хорошо тебе хвалить, а мне еще 6 километров“. Но, за ночь дошел. Еще — хотел километра два добавить, но в это время мне всю спину, впервые, пулей разворотило… Отсюда я и знаю Жукова. Что мне — герой? Я был рабочий до войны, простой… тем же мне и быть, и слава богу. Но, они меня доконают. Вот вам моя фамилия ничего не говорит, а у них я на счету. Они в случае чего — меня! Девять пуль в меня всадили, так неужели десятая мне в лоб не попадет?.. Нет, они меня доконают, черт бы их драл“, — говорит он не без удовольствия и пошатывается: пьян с одной рюмки».
Некролог.
В глуши, у бедных и незнатных людей, родился он. Глаза васильковые, поэтические, задумчивые. Родители его любили, но он их оставил ради кругозора.
Скитался. Был часто бит, пока сам не стал бить.
Учился. Работал. Влюблялся. Первое неудачнее второго; третье неудачнее первого.