Речь Александрова по радио в отделе «Слушай, фронт!» повторение сказанного другими. Особо стоит обратить внимание на подчеркивание, особое, отсутствия второго фронта и отсутствия разногласия между нами и союзниками, вернее не разногласия, а того, мол, что немцы зря запугивают большевизмом Европу. А может быть, действительно, большевизм Европе мало страшен? — По обрывкам газет — здоровье Ганди ухудшилось. Англичане, для престижа Империи, в такое опасное время вряд ли согласятся освободить его, да притом безоговорочно. А просьбу к индийскому правительству об освобождении подписал и член ЦК Компартии Индии. Запрос в Палате Общин о газовой войне: «Мы, англичане, зальем, в случае чего, города Германии газами». — Весело, черт дери!
Предложение г[енерал]-м[айор] Вадимова, редактора «Красной звезды» — поехать в какой-либо освобожденный город{405}. Я согласился. Он сказал, что поговорит в ЦК с Александровым, затем мне позвонят.
Татьяна шла с калошами мимо Арбатского рынка. Хотела купить клюквы. Смотрит, рынок закрыт. Спрашивает почему? А так как у нее в руке сверток, то к ней кинулись: «Хлеб? Продаете?» и сразу человек двадцать!
Да-с, прохарчились мы.
Есть чудесная пословица: «В драке богатый лицо бережет, а убогий — кафтан». Так вот, я думаю, что мы, писатели, слишком много говорим о лице и мало о кафтане. И похоже, что читателей наших от писаний укачало так, что они ни лица, ни вида, ни слова нашего не понимают. Ой, тесны сапоги, надо б обменять, да где, у кого?
Днем, в газетах, — бои на прежних направлениях. Сейчас 10 часов вечера. Так как Александров должен говорить сегодня по радио о победах, то, возможно, его слова и будут подкреплены попозже, известием. — И попозже — нет.
28. [II]. Воскресенье.
Звонили из Ташкента. Наши выезжают 11-го. Стало быть, приедут недели через три. — Миша Левин видел генерала Рокоссовского, который осматривал противовоздушные обороны Москвы. Оный генерал командует, говорят, Западным фронтом. Дай бог, чтоб ныне он уже не защищал Москву, а гнал немцев прочь.
Сыро — оттепель. Прошел пять кварталов, почувствовал слабость и вернулся. Читал стихи Фета, Достоевского, Келлермана и кончил Бальзаком, а дрожжи внутри бродят да бродят. Уже пятый месяц в Москве. Кроме десятка статей ничего не сделано, — а живу! Со стороны подумать — легкая жизнь, бельведер какой-то, а просто, жизнь, как река, дает колено.
1 марта. Понедельник.
Аркадий, знакомый студент Татьяны, получил с фронта письмо от одной своей знакомой, тоже студентки. Она вышла замуж в Москве. Родила. То ли не понравился муж, то ли ребенок, как бы то ни было, она, добровольно, ушла на фонт. Здесь пришлось ей перевязывать раненного немцами ребенка. Она вспомнила своего, пожалела и поклялась… казалось б, — вернувшись, воспитать как подобает ребенка, сделать его честным, добрым… Совсем другое! Она поклялась убить десять немцев. Убила четырех. А тут и ее убили.
Приходила О. Д. Форш. Повторила свои рассказы о внучке, которая спрашивает, — трех лет, — о боге… и старуха очень рада этому обстоятельству (а, небось, сама и научила, не замечая того), восхищалась «Дядюшкиным сном» в МХАТ{406}, ругала М. Шагинян за то, что та «от абстракции» всех считает дураками и всех учит — заставляет перебирать картошку — «вместе с Караваихой{407} делает карьеру — дамы патронессы, плакали, когда их принимали в партию, а перебирать картошку надо идти 2 км за город, я отказалась, вот бы мне на два года бесхлопотной жизни, я бы написала все, что знаю, никогда не летала, перед смертью — полетать, качки боюсь, вас очень люблю, люблю бывать у вас, в поезде ехать одной страшно, Екатерина Павловна рассказывала: утащили два чемодана, утащат последнее». Вот так и говорит, делая ротик, как колечко — от молодости осталось кокетство. И говорит так правомочно, как будто от всей литературы… «Но, кто может похвастаться тем, что его поняли? Все мы умираем непонятыми. Это давно сказано устами женщин и авторов» (Бальзак — «История тринадцати»). — Николай Владимирович написал просьбу в «Известия» о выдаче артиллерийскому Училищу, где учится Борис, его приемный сын, бумаги. Курсанты пишут чернилами в исписанные до того карандашом тетрадки, или же карандашом в тетрадки, исписанные чернилами. А то и того нет. Для получения бумаги Борису обещали дать отпуск в Москву.
Вычитанная пословица: «Мир с ума сойдет — на цепь не посадишь».
2. [III]. Вторник.
Из старых записей (которые выбросил): 1. Я иду мимо пивной. Бранятся двое пьяных баб. Одна другой кричит: «Ах, ты, гондола!» 2. На мосту. Впереди меня идут мужчина с женщиной. Он говорит ей: «Конечно, он хороший. Но, ведь физически он тебя обеспечить не может».
Оттуда же: Еланская (актриса МХАТ), говоря со мной о «Любови Яровой» (Господи, рифма!), сказала: — «Роль плохая. Не знаю, что мне сейчас играть: то ли любовь к мужу, то ли ненависть, то ли что другое. Играть надо одно». Замечание очень правильное.
Иду по Тверской. На углу, против Моссовета, стоят Ливанов, с заспанным лицом и желтыми (от грима) бровями, Кончаловский в бобрах и улыбающийся. Кончаловский говорит, указывая на Моссовет:
— Не пойму я никак, была на нем крыша?.. Ливанов говорит:
— Если вас волнует только эта одна проблема, я могу вас успокоить. Крыша была, но ее разобрали перед войной, так как решили надстраивать два этажа. Мы еще волновались: портят здание…
И мы все захохотали. Мимо идут женщины строгие, в ватных штанах, с лопатами на плечах. Тащат кто что может на плече. На ногах — «коты». Лица сплошь немытые. И ко всему — сверкают золотые погоны командиров, как обещание — чем кончится война.
Заговорили о поляках. Нонче напечатана декларация польского правительства к нам, малоуважительный ответ на нее. Ливанов сказал:
— Тут взрослые не могут договориться, а тут еще дети, «под ноги лезут». Говорю: