Я остановил машину, метнул взгляд вниз, на своих спутников, которые стояли у предмостья, и хотел было крикнуть, что все в порядке, но — онемел. Настила как будто и не было. Вместо него между переводинами блестела вода, жердины сгрудились охапками, некоторые уткнулись в реку, которая была в этом месте хотя и не широкой, но достаточно глубокой, чтобы и машина и водитель могли утонуть.
«Безумие», — подумал я и вышел из машины.
— Итак, Рубикон перейден, жребий брошен! — бодро крикнул с другого берега пярнувец, начиная заново укладывать настил.
— Да, все мосты сожжены, и все дороги вперед открыты. — Второй спутник указал на пустынное болото перед нами, куда с пригорка безучастно смотрели стеклянные глаза автомобиля. — Теперь будь что будет.
Он произнес это с убежденностью военного человека, который, завладев превосходными позициями, считает битву уже выигранной, как бы там враг ни хитрил. Однако моя скептическая цивильная душа всерьез замирала. Дороги с пригорка дальше не было видно, еле проглядывали только две узкие разветвляющиеся колеи — одна шла вниз по течению, другая вверх, против течения, — словно две обрызганные жердочки на земле вдоль болота…
Мы оказались в самой преисподней Пярнумаа, там, где Белое болото протягивает руку Журавлиному, а болото Ярди грозно косится через реку Навести на Великое болото и где, исключая пойму, глаз на десятки километров окрест не обнаружит человеческого гнезда, а нога — ничего другого, кроме чавкающей топи и болотной трясины. Военный знал это не хуже меня, однако сбить себя с толку не позволил. Коли решено схватить за грудки природу, то придется смириться с тем, что ждет впереди. Настоящий рыбак получается только из хорошего солдата — такова была его точка зрения. Несмотря на свой пенсионный возраст, он не страшился еще и самых тяжелых походов со спиннингом по топким и заросшим речным берегам. На этот раз мы решили ознакомиться с древней исторической Навести, с ее подводными обитателями и берегами. В былые времена по ней ходили на суденышках из Пярнуского залива в реку Эмайыги и выплывали в Чудское озеро. Разумеется, мы не собирались возрождать судоходство по Навести. Что же до рыбы, то у нас были свои соображения, надежды и даже идеи. Мы считали само собой разумеющимся, что чем дальше река от человеческого жилья и чем она заброшенней, тем рыбоводней. Никто из нас сумасбродным юнцом уже не был, однако жажды приключений и предприимчивости у каждого хватало. С того-то все и началось, и вот после многочасовой езды по скверным дорогам и дорожкам мы стояли в этом захолустье, лицом к болоту, за спиной — река и мост с раскиданным настилом…
По правде говоря, самым началом все же надо считать тот странный случай, что трем рыбакам-сообщникам среди чудесного лета привалило каждому по два свободных дня. Если прибавить сюда обычный выходной, получалось, что свободных дней у нас ровно столько, сколько людей, в придачу к тому же еще три почти светлые июльские ночи. Такой роскоши мы не могли упустить. Долго прикидывали, где бы этим денечкам поставить самую увлекательную точку. Море и лодка — конечно, великолепно. Но погода была как раз такая, что в час по два раза обдавало дождичком. Солнышко, изредка, проглядывавшее между туч, было скудным, не успевало просушить даже скошенное сено… Что ж тогда говорить про одежду? Трезвый рассудок притягивал к суше. И вот, чтобы не тратить время на первой попавшейся лужице, пярнувец предложил реку Навести, как землю обетованную. Предложил, хотя и добавил искренне:
— В старину, когда я еще был мальчонкой, так лет сорок тому назад, из этой реки ковшом брали крупную рыбу… Теперь не знаю. И близких нет, у кого бы остановиться… Если только ехать через Тори, может, что узнаем — там у меня знакомый конюх.
Дольше уламывать нас было незачем.
Вскоре после восхода солнца мы забрались со своим барахлишком в маленький «москвич» и часов в десять были в Тори. Конюх оказался мужиком говорливым, насчитал целую кучу семей, которые были знакомыми его знакомых и жили по ту и по эту сторону Аэсоо, у самого болота. Дескать, и река там кишела рыбой, и угорь по ночам, как встарь, ходил по горох, и рак-старина иногда заползал из-под камня в мешок, — понятно, если ты только настоящий мужик, чтобы подставлять его. Не каждый, на ком штаны, сможет в тех краях ловить раков, — и он лукаво подмигнул…
Эти брошенные в шутку предостережения мы, конечно, посчитали порывом зависти рыбака, который в успокоение свое прочесывает словами тех, кто идет на рыбалку. Известные шутки! Машина снова ожила, и колеса стали отважно перебирать желтую полоску гравия, оставляя ее за собой. Ухабистой и виляющей была она, та дорога, это верно, а прошедший дождь сделал ее еще и скользкой. Но разве к настоящим рыбным местам где-нибудь ведет асфальт! Чем больше дорожка металась и извивалась, чем уже и нитеобразней она становилась после каждого нового ответвления, которые тянулись Куда-то к хуторкам, спрятанным в лесах, будто жилы из грязи, тем увереннее мы чувствовали, что приближаемся к цели — к далекой и рыбной лесной реке, поймы которой время от времени касалась наша дорога. Мы минули несколько безымянных ответвлений, еще раза два попали под сильный ливень и вот уже стояли возле мостика, под редкими сосенками, за рекой виднелось болото — все как говорил нам конюх. Одна лишь беда: никто из нас точно не помнил, живет ли указанная семья за рекой вверх или вниз по течению. Настелив жерди на переводины, мы собрались на пригорке и огляделись. Вниз по течению у березовой опушечки виднелась кучка построек с садом, вверх по течению — только лес, покосы и топи.
Пойма реки Навести в этом месте изрядно сплюснута и кажется полоской зеленого, с серебристыми блестками сукна, которую окаймляет рядок-другой редких и не очень высоких деревьев. Сразу же за ними, подмывая корни и прижимая их к самой пойме, дышит серовато-коричневое с лиловым отблеском болото, и нет ему ни конца, ни края. Только жидкие приземистые сосенки с ошметками скрученных верхушек, едва достигающие колена кусты березки-стланца, кустики багульника да мшистые кочки. Если река олицетворяет неугомонность, торопливость и жизнь, а лес — умиротворяющий покой, то болото — это что-то омертвелое и холодное, таинственно подкрадывающееся, на него невольно смотришь с опаской. Любая замшелая и корявая сосенка, сама до половины вросшая в кочку, словно бы утверждает: смотри, вот такие мы и есть, в муках состарились, ветры и штормы сминали нас, прижались мы к самой земле и все же носим голову на плечах, тянемся к солнцу, как все живое на свете…
Это был монолог, подсказанный моим впечатлением. Болото не говорит. Оно молчит, немое и коварное, как камень. И болотные сосны, эти кривые, хилые коряги, расторканные по кочкам, — они будто одинокие, ушедшие в себя люди, которые вынуждены терпеть и могут все вытерпеть, никогда не ощущая скрепляющего чувства общности, бойцовской коллективности леса, который сообща защищается и борется. Всегда они стояли и стоят одинокими, опорой им — лишь рыхлая водянистая почва, местами пружинящая или даже оседающая, которая силы не дает, но упорным и кряжистым душу в теле сохраняет…
Жизнь живуча, жизнь непокорна. Сосенки в метр-полтора росточком — сколько лет стоят они все такими же неизменными карликами, вытягивая головы к небу, чего они только не перевидали!
Люди приходят и уходят, поколения вырастают и вымирают, — а приземистая, обомшелая болотная сосенка чахнет, но живет.
Испытывая некоторое почтение ко всему этому, я снова завел мотор и взял курс по заросшей колее к хутору, который виднелся ниже по реке. Очевидно, мы попали на следы зимней дороги. Узенькие и неезженные, ползли они по твердому краю болота, мимо наливающейся ржи, из лужи в лужу, из ямы в яму. Иногда колеи разверзались канавами, так что приходилось сворачивать в рожь. Местами в низинках, заросших травой, проглядывала сплошная вода. Черепашьим шагом продвигались мы в неизвестность: рожь закрывала нам обзор справа, кустарник под болотом — слева, — пока на одном из поворотов мы не осели незаметно по ступицу в колею. Делать нечего: домкрат под машину, пару болотных раскоряк под колеса, и езда, вернее — ползанье, продолжалась. Повозившись еще раза два в скрытых колдобинах, добавив несколько крепких слов, пролив немного пота, мы, примерно к крестьянскому полудню, добрались до хуторского большака, который одним концом уходил в болото, другим — к постройкам возле выгона.
Построек была целая куча: длинная жилая рига вместе с гумном под одной, уже обветшавшей соломенной крышей, поставленные на каменные глыбины три амбарчика с навесами; с широкими воротами сарай, сколоченный из досок в отвес; старый, скорчившийся хлев на высоком, по грудь, фундаменте из гранитных камней и банька у ворот выгона, как огнеопасное помещение — в отдалении от других построек; там же прудик и обтоптанное место водопоя. Посреди двора колодец с журавлем, сад на пологом склоне, обращенном к реке, из жердей и прутьев забор — все как на порядочном старом хуторе. Удивляла только тишина — болотный покой, как мы ее прозвали меж собой. Ни собачьего лая, ни петушиного крика. А они всегда первыми встречают чужих, приветствуют или устрашают. Тут ничего такого не было. Куры были, но и они, едва услышав незнакомые звуки у забора, с кудахтаньем бросились под амбар.
Шест скользит в сторону, жердяные ворота распахивается, и мы оказываемся на дворе, заросшем густой травой, колесами поперек дорожки, которая ведет от кухни к колодцу. Шум мотора и наши разговоры должны бы разбудить даже тех, кто прикорнул после обеда. Но никто из обитателей дома не показывается. Стоим, осматриваемся, покашливаем. Инструменты у стены и ведро на шесте у колодца говорят, что жилье не заброшено. Но где же они, эти приболотные люди? Вряд ли здесь так устали от людей, что ждут их как напасти и надеются, что она пройдет стороной. Странно. Наш военный выпрямляет спину, выпячивает грудь, затем стучится в дверь кухни. Никакого ответа. И лишь после того как мы начинаем громко рассуждать, что, может, нам следует войти в дом без спроса, в полуоткрытых воротах гумна показывается белый платок, женщина следит оттуда за нами с немой деловитостью, наверное, и до этого следила из укрытия — мол, кто такие и зачем? Во всяком случае, она не удивлена, скорее нас удивляет ее появление. Здороваемся, извиняемся и спрашиваем, туда ли мы попали.
Из ворот выходит небольшого роста женщина. В синеватой домотканой кофточке, полосатой юбке и льняном переднике. Босые жилистые ноги плотно стоят на земле, острые, прищуренные глаза меряют незнакомцев, рука в то же время перебирает яйца в подоткнутом переднике. Обстоятельно заявляет, что есть две семьи Пехков: Болотные и Пустошные. Здешних называют Болотными, хотя те, Пустошные, те находятся в такой глуши, что в нынешнее дождливое время туда и не подъедешь на машине. Она не расспрашивает, зачем все это нам, а только объясняет.
Скребем — мысленно — затылок. Будто попасть сюда, в Болотное, было раз плюнуть! Да если бы это было так просто, сюда бы и не поехали.
Потехи ради, может быть, все же и поехали бы, возражает пярнувец, у мужиков в крови забираться на охоту да на рыбалку в разную глушь… А не знает ли хозяйка такого-то и такого рыбака из Тори? Он направляет разговор прямо к делу.
Проворная хозяйка шустро взглядывает в глаза мужчины гвардейского роста, затем спрашивает: как выглядит этот конюх, в его ли он годах или помоложе и такой же ли статный или какая-нибудь закорючка с горбом за плечами? У нее пол-уезда родных и знакомых, сразу и не припомнишь. Пярнувец описывает приметы и имя называет.