— Да и не хочется, чтобы кончалась, — замечает отец.
— И каждое словечко такое правильное, такое душевное…
— Такое душевное… — повторяет отец. Он хочет сказать еще что-то, но останавливается на полуслове и несколько раз проводит рукой по седой бороде.
Минуту спустя, с той стороны, где сидит мать, закутанная в шаль, доносится тихий плач. Михкель чувствует, как содрогается ее тело.
— Мать, о чем ты плачешь?
— Думаю… думаю о… душевной проповеди сына…
1904
Один товарищ по партии, как и я участник революции 1905 года, рассказал мне следующую историю.
Когда в наших краях началось кровопролитие, я не стал дожидаться, пока на меня обрушатся палки и пули, а собрался да и отправился в город искать убежища. Моя осторожность была отнюдь не лишней, потому что если убивали людей, вина которых состояла только в том, что физиономия их не нравилась помещику, то вряд ли со мной поступили бы иначе: ведь я на собраниях выступал с речами о значении конституции и демократических выборов, а как-то раз даже поссорился с самим бароном. Я не решался показываться на шоссейных и железных дорогах и пробирался лесами и болотами. Пятнадцать верст от нашей деревни до города растянулись для меня вдвое. А насколько изнурительной была дорога, это я почувствовал по-настоящему, только дойдя до цели и едва не свалившись от голода и усталости перед дверью своего друга.
Этот друг — пусть фамилия его будет Янес, — мой бывший товарищ по гимназии, а ныне адвокат, недавно поселился в нашем городе, прибыв откуда-то издалека. Уже несколько лет я не встречался с ним, адрес его узнал из объявления в газете и слыхал про него лишь то, что он недавно женился. К нему я и отправился искать убежища — хотя бы на одну ночь. Остальные мои городские знакомые были людьми буржуазного склада, их верноподданнический покой я, как спасавшийся от преследования политический преступник, не желал нарушать. Настроения Юри Янеса, моего прежнего товарища по школе, были мне известны: и школьником и студентом он с восторгом читал запрещенную литературу, открыто спорил с реакционерами, выступал на студенческих собраниях с революционными речами и так далее.
Я позвонил. Прислуга открыла дверь. Я вошел в зажиточную, барскую квартиру. Едва я окинул взглядом комнату, как что-то пресное, неприятное подступило у меня к горлу. Этакое гнездо! Богатое и мягкое. Мягкое и уютное… Из-за рояля с веселым смехом поднялись две стройные фигуры. В воздухе еще звучал последний аккорд бойкой польки. А на улице земля гудела под копытами лошадей казачьего патруля.
— Кого я вижу! Маркус! — произнес мой друг сухим, словно сдавленным голосом, с трудом разглядев меня в сумерках. — Откуда вы… откуда ты? — добавил он, очевидно неприятно удивленный видом моих сапог, короткого серого мужицкого полупальто и спутанными волосами.
— Прямым путем с поля сражения, — с улыбкой ответил я. — Не приютишь ли ты на ночь бедного бунтовщика, спасающегося бегством?
Госпожа Янес отпустила руку мужа, отодвинулась от нас, потом отодвинулась еще дальше, и я заметил, как ее тонкое, свежее лицо словно подернулось инеем.
— Бунтовщика? Что это за разговор? — сказал мой бывший школьный товарищ. — Брось-ка шутки и расскажи, что делается в ваших местах и в деревне вообще.
Как видно, все это интересовало моего друга.
— Дела у нас кровавые, — ответил я. — Никому из тех, кто кажется подозрительным или кого зачисляют в подозрительные, не удается уйти из-под палок или из-под ружейного дула.
— Ну, тебе-то, надеюсь, бояться нечего?
Вопрос был задан таким странным тоном — не то заинтересованно, не то боязливо, не то озабоченно, — что я поспешил по возможности успокоить приятеля:
— В нынешнее время кому не приходится бояться? Имений я, конечно, не громил и помещиков не убивал. Я только предпочел очутиться подальше от нагаек и винтовок — сейчас ведь даже архангел Гавриил не смог бы поручиться за свою безопасность!
После этого Янес познакомил меня со своей супругой, и мы уселись возле ближайшего стола. Я обратил внимание, что барынька предпочла сесть подальше от меня. Она то и дело мрачно поглядывала на мужа.
— Значит, ты думаешь, что и тебя причислили к неблагонадежным? — спросил мой друг.