А мама Аля, задумчиво улыбаясь, отвечала:
— Он благородная душа. Чудится ему, что не стадо идет, а войско грозит бедой. Ничуть о себе, все о людях… Вот приедет Ипполит Васильевич, он тебе лучше расскажет. Он в своем сердце за Дон Кихота все сам переживает…
На следующее лето Полудин не приехал.
Целую зиму ждали, и лето, и опять зиму. Мама Аля разучилась улыбаться. Наверное, потому, что устает на работе. Она маленькая, а я сильный, я могу таскать за нее сумку. Не соглашается. Как бы ей помочь? Вот наймусь юнгой на рыболовецкое судно. Уйду на сейнере в море, всю получку ей отдам. А кто же маме Але картошку притащит из магазина? Ладно, Антон принесет…
Щен лакает воду у фонтана. Пошли, Щен. Мама Аля отпросилась с работы, Димку водила к зубному. Скорей!
Бегом мимо кустов роз. Выставили кулачки-бутоны, в них затаился розовый свет. Бегом через Слоновью страну, ладонью по стволам старых кипарисов, старых-престарых, в поперечных морщинах. Это слоны задремали и уперли хоботы в землю. И толстые бананы поводят огромными листьями — слоновьими ушами. Мимо. Мимо. Спят статуи, охваченные каменным сном. Лебедь взмахнул крылами и замер. А вот белая Леда, солнечный свет на ее маленьких нежных руках.
Здравствуй, белая Леда. Я тебя люблю. Это я весной принес тебе ветку шиповника. За то, что ты похожа на мою маму. Я ее зову мама Аля, потому что так ее звал мой папа. Папы у меня нет, Леда.
Он идет и оглядывается на нее. У Леды грустное лицо, как у мамы, когда задумается. Однажды он спросил: «Мама Аля, ты о чем грустишь?» — «Мал еще спрашивать». И недобрая морщина легла у ее рта. Он никогда больше не спрашивает.
Щен залезает на клумбу и поднимает левую заднюю.
— Что я тебя теперь, ждать должен, да? Имей в виду, ухожу!
На клумбе стоит ящик с цветочной рассадой, лежит брезентовая рукавица и садовая тяпка. А людей нет.
«Кр-р-р!» Тяжелая ворона слетает с кипариса на склоненную голову Леды. Хлопает крыльями и орет, удобнее пристраиваясь.
Щен лает. Лесь одним прыжком перемахивает на середину клумбы, хватает ком земли и запускает в ворону. Ругаясь, она улетает. Щен рычит.
Если бы Лесь обернулся! За его спиной стоит тетка Гриппа, гроза всех мальчишек, которые лазают в парк за кизилом и алычой. В резиновых сапогах и одной брезентовой рукавице, на голове — соломенный брыль, на носу — пластмассовая нашлепка от загара. Рычанию Щена тетка Гриппа уделяет внимания не больше, чем жужжанию мухи. Она глядит: на клумбе — мальчишка. В руке — тяпка. Тетка Гриппа не знает, что это меч Дон Кихота. Протянув тяпку к статуе, он говорит несуразное:
— Клянусь, о прекрасная Дульсинея! Странствующий рыцарь обязан защищать честь женщин от чудовищ и злодеев и от дурацких ворон, которые каркают, наипаче… наипаче… же честь госпожи моей Дульсинеи, которую я чту за…
— А ну, давай — брось тяпку казенную!
Тут ему пришлось обернуться.
— Подивитесь, разговорился! Ты бы у доски так бойко отвечал!..
И почему она угадала, что он часто «буксует» и слова упираются, как ослы перед открытой калиткой?..
— Что удумал, а? Чтит он! А тяпка зачем? Сколько статуй уже обломали! Для чего на клумбу залез? Тебя спрашиваю! Со статуей говорит, с собакой тоже, а людям в ответ слова не может выдавить! — Она кричит тройным басом, как сирена «скорой помощи», прямо в его округлившиеся, растерянные глаза.
Подперев бок рукой в брезентовой рукавице, она высится перед ним, большая, как статуя Свободы в Америке.
— Ворона… — начал было Лесь.