— Брат! Что тебе антская дева? На тинге только прихвастнуть, что обладаешь ею, воспетою Торгримом. Отступись! Завянет и она, обузой станет — как становится обузой щербатая секира, какую и выбросить жаль и в поход не возьмёшь. Подумай так! Всё преходяще. Останемся живы, на Миклагард сходим. Вот где утеха! И ромейки горячи! Купим тебе хоть десяток...
Свеев изгнали. Сохранили и Хадгару жизнь. Бож-рикс великодушие явил; посчитал, что достаточно поплатились свеи за убийство югорского посадника, троих побратимов оставили лежать посреди поля — кормом для птиц. И югров смутьянов усмирили надолго.
А нарочитые сказали:
— Напрасно, рикс, рогачей отпустил. Великодушием ты их не усовестил, порицанием не изменил нрав змеи. За войском сходят они и опять вернутся. Хадгар этот, посмотри, безумный. Не остынет его страсть. Пока не достанет заветного, не угомонится.
Однако не настаивали на своём нарочитые.
Зато вельможные громко заговорили:
— Убить свеев! Убить! Догнать их надо и на месте порубить. Нам от того не будет хуже. Спокойней только. А великодушие — пустое. Великодушием не расколоть щит, не переломить древка копья и меч не затупить... Зато бывали такие, что чрез великодушие становились посмешищем.
— О своём покое печётесь! — пристыдил их Тать. — Всех под меч готовы положить, лишь бы не рушить покоя.
— Далеко не уйдут, — рассудил Добуж-княжич. — Здесь где-нибудь зазимуют. А на холоде остынет обида. Не бойтесь войска, отцы!
Нечволод-десятник пустым кубком ударил по столу:
— Эй, виночерпий! Что не слышно тебя? Только старцы своё гомонят... Знай дело, добродей, коему служишь! Лей! Для пира кольчужники собрались. Право!
Сильно обозлились вельможные на молодого десятника, едва не набросились на него за такие неуважительные слова. Но уже не слышали их: виночерпий уж очень был голосист. Да дело знал своё. Наливал, высоко поднимал ковш. Оттого шумно плескались меды, через край опять в бочку стекали.
Приговаривал виночерпий:
— Погоди, братья! Всё наше будет. Эх, питьё! Бражнички...
А вельможные между собой сердито Нечволода оговаривали:
— Силу почуял. Нашу старость, нашу мудрость презрит!
— Мать его не доносила, видно. Отсюда и неразумие его.
Вздыхали:
— Седин бы поубавить да силы бы прежние вернуть, так всю Татеву свору — под меч!
В давние времена старый верный Вяйнямёйнен-песносказитель, тот, что звуками кантеле мог чудо сотворить, посмотрел на пустынную землю и опечалился. И не мудрено: столь велика была эта пустынная земля. Тогда призвал Вяйнямёйнен Сампсу-сеятеля и повелел ему первым семенем засеять бескрайнюю пустынь.
И взялся Сампса за дело... На песчаных холмах семена сосен развеял, поляны окаймил густым вереском, возле болот кудрявую ракиту посадил, в низинах и тёмных лощинах — ель, кустики — по оврагам и долинам, можжевельник — в песок. Для берёзы и ольхи искусный сеятель сам разрыхлил почву. А на берегу моря посадил он первый дуб.
Тот Сампса хорошо потрудился, Вяйнямёйнену угодил. Лес разросся высок и тёмен, был густ, и не осталось пустынной земли. Лишь над реками и озёрами был открытый простор, только здесь не заслоняли солнце зелёные ветви. И красивы, тихи были поляны. «Известное дело! — порой молвили югры. — Сампса-сеятель — поляны сын. Потому особой, сыновней заботой одарил её. Подумай сам! Или по лесу не ходил? Что только не растёт в нём, кем он только не заселён? Идёшь, идёшь и не видишь ему края. Но на поляну выйдешь и лишь здесь красоту леса поймёшь. Вся красота тут, вся отсюда исходит! Самсы-сеятеля труд!»