Он вплотную придвинулся к левому стеклу: дождя там не было. Зато через площадь шли какие-то ряженые: на одном была форма морского офицера двухсотлетней давности, а на втором кирпичный фрак. Через мгновение к ним присоединился третий, и тотчас же вся троица забралась в бесшумно подъехавшую карету. Тут юриста осенило, что он за все это время не слышал ни звука: все свершалось как в немом кино, лишь из-за правой створки упорно доносился перестук реальных капель. Хаткрофт закрыл глаза, а когда снова открыл, то с ним приключился шок. Со стороны вокзала приближался мистер Уилберри, бывший владелец табачной лавки из дома напротив, на похоронах которого Хаткрофт сам был восемь лет назад. Увидев, как покойный привычным жестом отворяет дверь магазинчика, юрист что было сил налег на раму. Окно с треском распахнулось. На улице было светло, фонарь больше не дергался на проводе, не видно было никаких следов Уилберри и мерзкой желтоватой мглы. Рассвет был так красив, что у юриста отлегло от сердца, и быстрым четким шагом, не подымая глаз на дьявольскую створку, он проследовал в спальню, где тотчас погрузился в сон.
Весь следующий день в конторе он ломал голову, как бы ему поделикатнее порасспросить экономку, что случилось с окном, но когда он вернулся, в расспросах уже не было нужды: в кабинете пахло свежей оконной замазкой, а мисс Шелл сияла торжеством:
— Я вам еще вчера хотела признаться, что разбила стекло в кабинете. Правда, тут же заменила его, нашла в подвале старое. Такое толстое, зеленоватое, какое-то крапчатое, но подошло как по мерке. А сегодня я вызвала стекольщика, он вставил новое.
— А где же то, зеленоватое? — слабым голосом спросил Хаткрофт.
— Я отдала его стекольщику. Оно вам было нужно?
Немного помолчав, юрист махнул рукой и еле слышно прошептал:
— Да нет, наверное, так лучше.
Сокращенный перевод с польского Т. Казавчинской
Ты, конечно, понимаешь, что даже мысль, будто разговариваешь с картиной, — нелепость? Правда, Джером?
— Само собой, — ответил Джером.
— Надеюсь, ты не забрал себе в голову, будто и вправду можешь разговаривать с картиной? — осведомился дядя Гарри.
— Кто его знает, — откликнулся Джером. — Мне известно одно — я слышу голос. И все тут.
— О, разумеется! — отозвался дядя Гарри. — Раз тебе чудится голос, идущий от картины, тут уж ничего не поделаешь.
— Нечего остроумничать! — огрызнулся Джером.
— Ну что ты, мой мальчик, — усмехнулся дядя Гарри. — А знаешь, в чем твоя беда, Джером? Нет? Я тебе скажу. Ты свихнулся — вот она, Джером, твоя беда. Уж конечно, доктора, эти умники-разумники, наверняка выискали для этого словечко помудрее. Но как там ни назови — суть одна. В мое время не мудрили. Сказали бы просто и ясно: ты свихнулся, да и запихнули бы в соответствующее место.
— Но я вовсе не свихнулся! — выкрикнул Джером. — А ты же знаешь, я советовался с психиатром.
— Конечно! — сказал дядя Гарри. — Выложи он так вот напрямик, что ты свихнутый, да ты бы перепугался до смерти, и поминай как звали. Чего же ему пациента-то терять? Ты — «эмоционально неуравновешенный» или «галлюцинируешь под влиянием стресса». Наслушался я всех этих выдумок.
— Нет, мой врач совсем не такой, — заупрямился Джером. — Я ему все рассказал, и он очень, очень мне сочувствовал.
— Так уж и все рассказал? — полюбопытствовал дядя Гарри. — И про то, что человека убил?
— Нет! Про это-то, конечно, не сказал!
— Уж я думаю. Ты только и сказал ему, что с тобой разговаривает картина. Но не объяснил, что это портрет человека, которого ты убил. Очень бы тебе этот добряк-доктор посочувствовал, выложи ему это!
— Я решил, что подробности ему знать неважно.