В четырнадцать лет я разговаривал по-венгерски так же бегло, как мой учитель. Он проживал по ту сторону забора и выращивал замечательные помидоры. Что ж, сегодня я понимаю, что ни черта я не знал венгерского, как не знаю и сейчас. Но скажите, пожалуйста, как это получалось, что в те годы я без труда со всеми сговаривался по-венгерски? Не только с учителем, который вел немецкий и рисование, но и с курами, гусями, свиньями и коровой? Почему? Ответа не нахожу по сей день.
Однажды перед рыжей, обитой дерматином дверью, на которой красовалась надпись «Посторонним вход воспрещен», я минут двенадцать беседовал с удивительно скромной девушкой - она не проронила ни словечка. Двадцать два года минуло, а я по-прежнему люблю эту девушку и всё-превсё помню! Да, никто этому факту не верит, иногда и меня берет сомнение, однако же!
Но есть и кое-что еще. Курсе этак на третьем, в Старом Вильнюсе, недалеко от той церквушки, где вроде бы крестили Ганнибала, совершенно неожиданно для себя повстречал я Генриха Бёлля. Он меня узнал, дружески пожал руку и спросил: где здесь туалет? Я смущенно проводил его до терминала у Клуба связи. Хорошо помню, как писатель был одет: он был в берете, сером пиджаке, черном пуловере, в светло-коричневых брюках, а на ногах у него были такие же зеленые туфли, как у меня. Над этим совпадением мы с Бёллем посмеялись. Еще поговорили о сосисках с горчицей - правда ведь, что от них жжет в горле? Правда, о своих типажах Бёлль не слишком распространялся - редко с кем встречается. Меня особенно интересовал некий Глум, пленный татарин, всю жизнь рисовавший карту мира на стене своей комнаты. Перед церковкой в те времена стоял пивной киоск. Желтый такой. Наскреб мелочи и угостил будущего нобелиата нашим пивом. Немного погодя Генрих, явно смущенный, поведал: то, что мы пили, трудно назвать пивом... Но тотчас же добавил, что после Второй мировой войны и у них пиво было не лучше. Хотел загладить неловкость, факт. Когда я, в сильном волнении, рассказывал об этой встрече нашей преподавательнице лексики, солидной матроне датского происхождения, она расхохоталась до слез, потом поперхнулась собственным смехом, умолкла и изящным жестом показала, чтобы я похлопал ее по спине. Тогда она обрела дыхание и продолжала рассказывать про плюсквамперфектум - сомнительное, призрачное время. Генриха Бёлля я больше никогда не встречал, хотя и высматривал, день-деньской отирался возле ларька и так пристрастился к пиву, что чуть не погубил печень...
Или вот еще один типичный факт биографии. Летовал я в городе — моя любимая со своим любимым отбыла в Калькутту, - и от скуки шатался по улицам. И вот, совершенно неожиданно, возле Трактира ремесленников - хотите, можете взять на заметку! - нашел пачку банкнот, тугую пачку, стянутую красной резинкой. Небось, думаю, какой-нибудь моряк потерял. Они, моряки, хорошо зашибают. Ткнулся туда, сюда - никаких моряков. Всякие проходили мимо — денди, чиновники, негры, почтальоны, а моряка ни одного. Мальчишка в матроске, разумеется, не в счет. Тогда я завернул в подворотню и пересчитал деньги - в пачке было ровно три тысячи двести пятьдесят один фунт стерлингов. Ух, и кружил я по городу, выискивая хотя бы одного знакомого, пусть даже полузнакомого! Надо же было обмыть такую сногсшибательную находку. Тщетно! Пришлось кутить со всякими незнакомыми, даже подозрительными личностями. Они, честно говоря, и не притворялись, будто верят, что деньги я в самом деле нашел и что будто бы ищу какого-то моряка.
Что же делать, спрашиваю я себя на следующее утро, что делать-то? Ведь еще два-три таких красочных штриха и крышка. И так из-за всей этой чепухи я лишился многих друзей и просто полезных людей. Меня бросали все женщины и девушки. И Долоресса Луст, и Черная Кали, и Пьюти-Фьют. Только обмолвись кому-нибудь в минуту откровенности об этой самой вороне или о Генрихе Бёлле, глядишь, уж и мчится очертя голову. Обидно, знаете ли.
Ну вот. Вчера ночью ко мне заглянул Радзивилл Черный. До утра резались с ним в «шестьдесят шесть». Сам бы тому не поверил, если бы на спинке стула не висела продутая им горностаевая мантия с алым подбоем. Смотрю на нее, щупаю золотое шитье и думаю: крышка тебе, Юргис, хана, с такой-то биографией. Никуда с ней не пробьешься. Да при чем тут я, скажите! Все началось с той несчастной говорящей вороны. Осенью 1954 года...
Эй, кто это? В открытое окно просунулась веснушчатая, в редких рыжих волосках ручища. Цап за мантию — и была такова. Ни руки, ни мантии! Ясное дело - Радзивилл Рыжий, он самый. Братец подослал. Начинается, да? Если вечерком заглянет и Радзивилл Сиротинка, будет у нас мужской разговор. Ведь он, Сирота, человек искушенный, видавший виды, большой терпеливец. Вот допишу и сяду ждать вечера, уже недолго...
1990
...а когда раскалывается голова, в ушах набат, когда ты, охваченный священным трепетом, едва хрипишь: «Gomorrha», когда пол встает стеной, а всадники с горящими факелами окружают твой дом на берегу реки, плюнь на все: прыгай в окно прямо в клумбу с бессмертниками и бегом к старице. Знаешь этот почти заглохший водоемчик, рядом с городом, в сыром сосновнике? Можно сказать, в сердце города, но это было бы неточно. Хотя бы и держась за голову, хотя бы и рыча «Gomorrha», - приди сюда и обрети покой, да, да, успокойся. Обопрись о перила моего мостика и, если сумеешь, понаблюдай за водными чудищами - жуками-водомерками. Вдруг водомерки тебя выручат. Жуки-водомерки, их тут пропасть.
Ты же знаешь. Людские настроения возникают от каких-нибудь мыслей - плоских, банальных, бессвязных, черных. Можешь подымить над темной, жухлой водой. Вот так, видишь? Дымок. Голубая, кудрявая мыслишка. Раз - и пропала. Мирный предвечерний час летнего дня, а тебе некуда податься. Ага, вот и они - ш-ш-шик, шик! Они, водомерки. Ну, как? Возникла мысль? Нет, пока не возникла. Ничего страшного. Вспомни, что сегодня ночью наговаривал тебе пророк Иезекииль. Позабыл? Я напомню тебе, слушай.
И я видел: и вот бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него. А из середины его как бы свет пламени из середины огня...
Ну что, вспомнил? Слушай дальше:
...И из середины его видно было подобие четырех животных, и таков был вид их: облик их был как у человека. И у каждого — четыре лица, и у каждого из них - четыре крыла. А ноги их - ноги прямые, и ступни ног их - как ступни ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь... И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходили из огня.
Вот ведь как. Это тебе нашептывал пророк Иезекииль, Вузиев сын, такое он видел в стране халдеев, близ реки Ховар. Ты прохрипел: «Gomorrha, Gomorrha», а потом, может, и заснул. Или нет.
Гляди, гляди на этих жуков. Как знать, вдруг и они - пришельцы из Вселенной, бездомные странники, спустившиеся в эту илистую твердь рядом с квакающими лягушками, искристыми стрекозами и прочей живностью? Вот! Смотри, как они скользят по матовой поверхности, оставляя едва заметный, мгновенно тающий след. Как искусно они огибают затянутые ряской заводи. Все хотят свободной площади, простора, а ты дымишь с мостика. Вот он, глянь: развернулся, сверкнул на солнце, заскользил обратно. Вспомни Иезекииля! В своем зрачке увеличь их в семьдесят восемь раз. Нет, лучше сразу в сто тридцать четыре. Да, конечно, они малы, но уже опасны! Вот как рождается мысль: малы, но опасны. Уже кое-что. Теперь еще увеличь их. Сейчас ты видишь водомерок величиной с дикого гуся. А, говоришь, дикие здесь не водятся. Ладно, пусть будет домашний. Ты видишь лица жуков -три, четыре, сотню. Чего? Лиц. А как же — не морд. Головы. Физиономии. Самодовольные, оскаленные, мятые, точно у старых пьяниц, - физиономии жуков-водомерок. Безостановочный танец мыслящих существ на черном зеркале болота. Так они накапливают информацию и передают ее тебе. Лица приближаются к вам. Не отступай. Стой, где стоишь, -на мостике. Неприятные у них глаза, даже жуткие, но не ежься. Контролируй себя. Выделяй детали: ноги, членики. Ротовые отверстия, их особенно. Хоботки тоже. Жальца. Раз уж явился сюда, прояви решимость. Говоришь, они сами вырастают? Пусть. Твои водомерки уже ростом с шестилетних мальчиков. Мурзатые, злые озорники. Зимой такие катаются на зеленом льду старицы. В лунные ночи их тут кишмя кишит. Совсем как сейчас. Только сейчас летний вечер, и по гладкой поверхности носятся, скользят и сталкиваются — и тотчас отскакивают друг от друга - водяные жуки размером с шестилетних ребят. Классические позы конькобежцев, вдохновенный полет и врожденная элегантность. И грязные лица еще не старых пьяниц. Летом таких у воды полно. Но это не они. Это самые настоящие водяные жуки-водомерки, как-нибудь напомню тебе их латинское название. Вот подкатят поближе - взгляни: у них в зубах - в каких таких зубах?! - торчат как бы дымящиеся головешки. Мысль: вот из чего образуется туман на болоте! Пока что ты их не увеличивай. Мыслей и без того достаточно. Вот по лесной тропке сходит старая девушка-учительница. Густые елки, высокая лещина, жирный мох. Учительница возвращается с кладбища: у нее в руке красное ведерко, а в нем грабельки. Она миловидна, как и сорок лет назад, когда схоронила брата - его подкосила дифтерия. Покажи ей своих водомерок! Но нет. Лучше не надо. Она не поймет. Только испугается и пойдет болтать всякий вздор по всему городу. А с тебя мыслей уже достаточно. Когда-нибудь да где-нибудь используешь. Но не забудь Иезекииля, животных со ступнями тельцов, огонь между ними. Еще вспомни Эриха фон Деникена, швейцарца. Ему всюду мерещились кладези ума, даже там, где этого ума и днем с огнем не найти. Ничего. Сохрани хотя бы несколько таких мыслишек. Вечерком, возможно, наведаешься с ними к барышне-учительнице. Возьмешь с собой несколько водомерочек, и они, чего доброго, заделают ей ребеночка. Недурная мыслишка! - восклицаю вслух, а барышня-учительница изумленно оглядывается. Ведь она уже ступает по тому самому мостику, с которого ты наблюдаешь за танцами водомерок - да и за совсем другой жизнью. Следишь и силишься ловить мысли. Они пригодятся для работы, сойдут и для творчества. А учительница когда-то учила тебя русскому языку. Русский язык и литература - такой предмет. А жуки-водомерки того не знают. Скользят себе, катаются... Зубной порошок и густой гребешок! Так в свое время учила тебя эта учительница. А лесная тропинка смахивает на дорогу к харчевне Шпессарт.
Учительница некогда тоже любила кататься на коньках, уже давно. Помнишь? Длинные, обтянутые трико ноги, коротенькая шерстяная юбочка. Серая. Последние коньки смятоновской поры8 на льду старицы. На зеленом и голубом льду старицы. Это шведские или норвежские коньки? Polar Nurmi — мелкие буковки на нержавеющей стали, видел собственными глазами. А однажды - ты уже был в четвертом классе - на простеньком, совсем небольшом прыжке учительница упала ничком. На виду у всех учеников. Под громкое тиканье чужих мыслей. Лед затрещал, все метнулись к берегу. Учительница встала, улыбнулась. Присела на пенек, развязала шнурки, сняла белые ботинки с коньками, обулась в черные валенки и мгновенно скрылась среди заснеженных елок. Лишь тогда раздался злорадный, противный смешок. Одни лишь дети умеют так гадко смеяться, уверяю тебя. Больше никто не видел учительницу на катке.
Сейчас, как я уже сказал, она возвращается с кладбища. Идет по тропинке, которая могла бы привести в харчевню Шпессарт. Но ведет только лишь к желтому деревянному домику. Под окнами астры, сбоку - картофельные борозды. И жуки-водомерки ей видятся такими, каковы они на самом деле - обыкновенными жуками-водомерками. Их тут полным-полно каждое лето. Они не летают, не жалят, не гадят, даже не зудят. А все равно неприятные. Хотя всего лишь жуки. Не гуси и не шестилетние ребятишки с чумазыми лицами старообразных пьяниц. Хитрые мордочки, раскрытые ласточки. Что за злобное воображение! Иезекииль, фон Деникен, учительница русского языка... харчевня Шпессарт, твоя непросохшая акварель. Эй, эй! Только не вообрази, будто ты лучший ученик Иеронима Босха — таких множество и все одинаково гениальны. Наблюдай за жуками, сказано тебе. Во-от! Гляди в оба! Пируэт, прыжок, поворот, скольжение на спине, слепой полет в неведомое с горящими глазками. Фантастика! Напомню тебе опять же, что вычитал в старой Литовской энциклопедии в кожаном переплете, в далеком детстве, диву давался. Небось, позабыл? Вот и послушай.
Нидерландский живописец, фламандец, фантаст злобной совести, создавал главным образом картины на религиозные сюжеты, в содержание которых вводил фантастическую символику, которую трактовал так живо, что зритель мог поверить в существование этих необычных форм животных и растений.
Барышня-учительница! А как вы трактовали бы этих самых водомерок? Как вам нравятся их угрюмые лица, ротовые отверстьица, тоненькие ножки, отважные разбеги, скольжение едва касаясь животиком черной глади, их забавные ляжечки? А? Не хотите ли попробовать еще разок? В харчевне Шпессарт вас никто не ждет. Ни сегодня, к сожалению, ни завтра. Жаль, конечно.
Ты стой, постаивай, раз сказано. Ничего она не трактует, ей до того никакого дела нет. Пускай идет домой, как шла. На ужин, возможно, книжка, а потом — зубной порошок и густой гребешок.
А теперь видишь? С той же горки через ельник спускаются шестеро бородатых граждан в черных выходных костюмах. Художники, архитекторы, фотографы. Все фаталисты. С тяжелыми черными, а также коричневыми портфелями. Пить, надо полагать, что же больше. Сегодня День авиации, а литовцы - нация окрыленная. Однако при них еще и заступы. Зачем? Зачем, зачем! Они направляются на похороны своей молодости. Ведь все дела исполнены - дети созданы, дома построены, акварели закончены, холсты записаны, камни отесаны. Все сфотографировано и зафиксировано. Exit. Иссякло яростное воображение, как все-таки быстро! Иероним Босх некоторые полотна писал четырнадцать лет. Вот скучища-то. До жуков, можно себе представить, этим ребятам дела нет. Скука, скажут они. И - никаких трактовок. Интересно, слышали они хоть что-нибудь о харчевне Шпессарт?
Ты, один ты интересуешься этим дурацким скольжением, катанием, прыжками, инфузориями и тиной в черном чреве старицы. В отдающей болотом водичке. Потому что тебе некуда податься. Однако! Стоит лишь увеличить жуков до собственного роста, как они, радостно хихикая, стащат тебя с мостика, воткнут в зубы дымящуюся головешку и задорно пустят тебя по матовой поверхности, сперва с поддержкой, это для начала - чтобы не наглотался черной воды! И вот ты катаешься вместе с ними - взад-вперед, носишься, мчишься над темной водой! А чем еще заняться? Трактовать самого себя? Заседать в харчевне Шпессарт? Порицать совесть Иеронима Босха? Ну нет! Скользить, бежать, беситься, кувыркаться! Оп-ля! Они уже тянут тебя в ил, к тому берегу, где суровые окрыленные литвины приготовили яму для своей молодости и уже откупоривают бутылки. В иле тепло и мягко - там так приятно отдохнуть, лежа на спине. Да некогда — жуки-водомерки волокут тебя, спаивают болотным вином, болотной же водкой и пивом. А ил - на закуску.