Она равнодушно смотрела в потолок — так равнодушно, будто потолка и не было, будто за потолком не было и крыши, а за крышей не было святых Небес и облаков не было, и Того, Кто от начала времён восседает на них и зрит каждому из людей в сердце, тоже не было.
И гость в эту минуту смотрел на потолок, но не равнодушно; он так на потолок смотрел, словно смотрел на Магду или на некий дорогой благоприобретенный предмет, который приобрести давно желал и вот его имел:
— Мне с тобой очень хорошо. Как ты посмотришь на то... если я предложу тебе уйти из номеров? Ради меня.
Некая искорка затеплилась в глазах у Магды:
— Как я могу смотреть на то, что невозможно?
— Нет, правда, — не унимался гость. — Я предлагаю тебе содержание. Скажи, сколько тебе платит... за работу... хозяин номеров? Как его?..
— Зусман.
— ...Зусман.
Магдалина взглянула на него удивлённо и не без благодарности. И назвала сумму.
Он оживился:
— Я буду платить тебе в два раза... нет, в три раза больше, чем Зусман. Но ты будешь принадлежать только мне. Ты будешь только моя одалиска.
Искорка давно погасла, Магда опять равнодушно смотрела в потолок:
— Меня не отпустят.
— Ну, это уж моя забота, дорогая, — перевалившись через Магду, гость выбрался из постели и принялся одеваться.
— Мне, правда, хорошо с вами, — тепло сказала Магда ему в спину.
Посетителя звали Охлобыстин. Он был филёр, в простонародье — шпик, а если выразиться не без поэтического наплыва (насколько, конечно, поэтическое может быть применительно к его непоэтической профессии), то — «гороховое пальто».
Одевшись, Охлобыстин по-хозяйски и с удовольствием прошёлся по комнатке Магдалины:
— Хорошо у тебя здесь, хоть и тесновато. Мне правится. Мне нравится, когда в доме ничем не пахнет, а у тебя так свежо... Я, знаешь, люблю в женщинах скромность, опрятность и чистоту... Чай поставишь? — он повернулся к ней и с минуту наблюдал, как она, не стыдясь наготы, поднялась из скомканных простыней, как одним ловким движением набросила на себя ночную рубашку и пошлёпала босиком по холодному полу в маленькую кухоньку за ширмой. — Я и сам мужчина чистый, как ты, полагаю, заметила...
Магда слушала его вполуха. Она думала о его предложении и радовалась этому предложению. Она только не очень-то верила, что Охлобыстину удастся её от Мамочки и от хозяина отбить; она не раз видела, какого значительного достоинства кредитные билеты отстёгивают им клиенты за её услуги. Очень сомнительно было, что Мамочка и хозяин откажутся от такого полноводного («полнокредитного») ручейка. Впрочем многое, если не всё, зависело здесь от возможностей господина Охлобыстина; держался и говорил он весьма уверенно — как человек, свои немалые возможности хорошо осознающий.
— ...У тебя такое чистое, крахмальное постельное бельё. Опять же, клопов нет. Факт. А у керосинки очень чистое стекло. Газеткой протираешь?.. Я — наблюдательный, я всё подмечаю. Ты, Тиля... э-э, Магда... даже представить себе не можешь, как много я подмечаю, — много больше других. Служба, знаешь, обязывает держать глаз зорко, а ухо востро...
Магдалина думала, что лучше терпеть одного такого Охлобыстина, «мужчину чистого», чем многих господ и дам (!) в александрийских номерах. Хотя там весело иногда бывает, не отнять, и сытно, на чём можно сэкономить, и пьяно. Но уж бывает там и грязно, и слюняво, и вонюче, и матерно, и больно, и обидно, и тошнотворно, и даже порой жутко... И уж, разумеется, много лучше быть в содержанках у Охлобыстина, чем промышлять самостоятельно, чем бегать от дворников и квартальных, быть вечно в долгах у старой карги Лемке.
— ...А что это у тебя тут на столе? Приспособления какие-то... Валик, палочки, рамка...