— Цельный день морют, цельный день морют и морют…
Хотя Мария удвоила для нее обеденную норму, а сама почти ничего не ела, старуха по-прежнему не могла утолить голод и, как только за хозяйкой закрывалась дверь, начинала шарить по углам.
С работы Мария возвращалась с останавливающимся сердцем, трепеща от страха. Ей каждый день мерещилось, что ее ребенок умер. Но утром она снова прятала скудные припасы в насыпанном в завалинки угольном шлаке, звала бабку и бежала на завод. Иногда хотелось все бросить и, кинувшись начальству в ноги, отпроситься на время дочкиной болезни. Неужели не поймут — тоже ведь люди… Но тогда некоторое время придется брать молоко в долг, а она и так платит с задержкой. Хозяйка коровы может отказать… Мысль о том, что девочка останется без привычного молока, представлялась важнее всех объективных и необъективных жизненных обстоятельств.
Чтобы не терзать себя думами, Мария перестала экономить движения на монотонной сортировке кирпичей. К концу рабочего дня, когда она, покачиваясь на одеревеневших ногах, плелась домой, ее пугала собственная истаявшая тень.
— Господи, если ты есть, — говорила она на ходу невидимому Богу, глядя на прямые бронзовые столбы дыма, растущие из труб, — Господи, сделай так, чтобы моя девочка выздоровела поскорее, чтобы ее ножки окрепли. Или пусть начальство, наконец, подумает о яслях… А если это от Тебя не зависит, зачем Ты вообще есть? Зачем Ты мучаешь моего ребенка, за что так наказываешь меня?..
От отчаяния Мария замкнулась в себе, почти перестала разговаривать с людьми, лишь с бабкой перекидывалась за день несколькими фразами и все вечера проводила с дочкой на руках. В одну особенно морозную ночь, когда углы комнатушки покрылись звездчатым инеем и время от времени звонко постреливали бревна наружных стен, Изочка расплакалась и никак не могла успокоиться. Сосед, который был не из спецпоселенцев, вышел в коридор и заорал:
— Да что такое! Спать никому не дает! Скулит и скулит! Пойти придушить, что ли, этого кутенка?!
Марию затрясло. Не медля ни секунды, она бросилась в коридор, но сосед, что-то, очевидно, почуяв, уже успел скрыться. В диком остервенении она пнула его дверь ногой, выбив доску вместе с нижней перекладиной:
— Посмей еще вякнуть, и я перегрызу твое поганое горло!
Изочка внезапно успокоилась, а у Марии к утру разбомбило ногу. Оказалось, она надорвала ахиллово сухожилие, и сокрушенно качающий головой фельдшер выписал справку.
За день до выхода на работу Мария еле уговорила бабку снова посидеть с ребенком, пообещала, что прибавит денег.
Будь она проклята, эта чертова жизнь… А Изочка опять хныкала, то и дело срываясь в крик, и Мария, с синими полукружьями под ввалившимися от усталости глазами, волоча незажившую ногу, бродила с ней из угла в угол почти с самого утра.
В дверь кто-то постучал. Кого еще принесло? Голос вроде бы женский… Мария с грохотом отбросила в сторону тяжелую щеколду.
— Господи, Майис!
Безмолвно ужаснувшись тому, какой она застала Марию, женщина не выдала себя и взглядом. Громко понюхала пушистый, лысоватый Изочкин затылок:
— Сопсем дебиська болсой!
Дочка перестала плакать, с любопытством уставилась на гостью. Мария насколько могла быстро кинулась растапливать печку, ставить чайник.
Майис сняла крытую синей тканью шубу-сон, села рядом с Изочкой на кровать и принялась рассказывать на своем ломаном языке об их со Степаном житье-бытье, о подросшем сыне Сэмэнчике, как бы между прочим выуживая из полотняного мешочка и выкладывая на стол то скользкий цилиндр чуть заветрившегося чохона, то свернутые в трубочку белесоватые завитки сушеного мяса, то совсем уж давно не виданное — смолянистый прямоугольник пастилы в газетном обрывке.
Покачала крупными серебряными серьгами, спадающими вдоль высокой шеи:
— Тбой лозка. Стапан сделай.
Спросила, специально «для понимания» искажая якутские слова:
— Я — кэпсэ. Ты — кэпсэ, рассказбай?