Потом обратил внимание на злополучную чашу, так и стоящую на полу в центре почивальни. Надо бы припрятать. Аполлон встал, подошёл, взял её в руки, отнёс в дальний угол комнаты, где Ленка прятала до недавнего времени половинку чаши. Засунул в нишу поглубже. Вернулся на постель. Поскучал.
Из коридора донеслись голоса.
— Елене Дельфийской ничего не грозит, успокойся, Тихон, — говорил один мужчина.
— Тем не менее, Эпиметей, тем не менее... — в голосе второго слышалось нетерпение и подавляемая страсть. — Я летел сюда, продираясь через полоумную толпу, чтобы лично удостовериться...
Голоса приближались, и Аполлону инстинктивно захотелось спрятаться в какой-нибудь шкаф, только шкафов тут не было, да и невидимость же!
На пороге возникли два грека: давешний хромой жрец, уткой прохаживавшийся на храмовой площади, и какой-то местный хлыщ из богатеньких.
Оба, щурясь, всматривались в полумрак покоев, освещаемых скудным количеством масляных светильников. И оба одновременно поняли, что пифии нет.
— Где же она? — пробормотал жрец.
— Это я хотел у тебя спросить, Эпиметей, — срываясь на фальцет, сказал хлыщ.
Они зашли в комнату, глянули по углам.
Аполлон развлёкся: покривлялся и показал визитёрам всякие неприличные жесты. Безрезультатно, разумеется.
— Наверняка она проснулась и отправилась... не знаю, куда, — совершил интеллектуальный прорыв Эпиметей.
— Эллины, блин, — высказался Ромашкин, отмечая, что сам-то говорит по-русски, хотя отлично понимает речь греков.
— Печально, — проныл богатенький.
— Утешься, Тихон, она, небось, оправляется, а ты уже целую трагедию изобразил, — по-отечески проговорил жрец.
— Я подожду! — заявил волоокий хлыщ и уселся на ложе, частично «наслоившись» на Аполлона.
Тот представил, что они выглядят со стороны, словно сиамские близнецы, и вскочил с постели. И какое-то чувство возникло... Ну, будто слияние... Глупость, конечно, он же погружал руку в тело спавшей экс-пифии, и никаких ощущений. А тут... Брр! Гадость какая!
— Это психика, — вслух пояснил себе Аполлон.
Тем временем, жрец призадумался, стоит ли оставлять Тихона в одиночестве.
Рядом с Эпиметеем, чешущим подбородок, возникла Ленка.
— У, упырь! — сказала она с чувством. — Как он меня задолбал!
Ромашкин обрадовался и обозлился одновременно: