Мы с Валентином спускаемся в кубрик: три часа можно поспать на свободных койках вахты.
Койки по стенам в два ряда — под самый потолок. Посредине стол. На нём матросы с азартом дуются в домино.
— Один очёк — азы!
— Дупель!
— Врёшь, Пузатых, плешь у тебя! Поплыл, товарищ Пузатых!
Сквозь сон — что-то неладно, неясное какое-то беспокойство. Прислушиваюсь: сердце, что ли, шалит, не так стукает, даёт перебои?
Нет, сердце в порядке — как часы. Так что же?
Ах, да: Максимка! Опять, верно, дурит, дым пускает, точно маленький с папиросой.
Не мешай спать, Максимка, не дури! Так мало ведь осталось спать.
Просыпаюсь — уже утро! Никого в кубрике.
Максимка молчит: мы стоим.
Выхожу. Тёплое солнце уже вылупилось из блестящей, холодной, как скорлупа, воды. Вода, кругом вода, нигде не видно берега. Матросы маются на баке без дела. Иван Иваныч среди них — глаза совсем ушли под крыльцо.
Поломался мотор. И нас нанесло, посадило на мель.
— Аах-ха! Аах-хаа! — смеются чайки, кружат над нами.
Говорят, флагманское судно экспедиции замечено в бинокль.
Послана лодка.
Проходит час, проходит другой. Летят гуси, проносятся стайки куликов. Утки ныряют со всех сторон.
Чайки хохочут.
Наконец показывается судно: такая же моторная рыбница, как и наша. Она останавливается в пятидесяти метрах от нас — ближе рискованно. Командиры переговариваются в рупоры. Кругом мели — можно так посадить судно, что и не сдерёшь.
Подходит шлюпка. Матросы забирают и везут лёгость — тонкую верёвку, — к ней привязан канат.
Мы — на буксире. Пошло флагманское. Тихонько качнулся, дрогнул — и сдвинулся «Зверобой».
Слезли! Теперь только бы не налететь на другую салму.