Напившись, мы опять поднялись наверх, на солнечную поляну. Брат терпеливо дожидался тут, сидя на поваленном ветром дереве.
— Ну вот, — сказала мать. — Теперь позавтракаем, отдохнём немного и пойдём домой.
Она вынула из своей корзинки завёрнутые в чистую белую бумагу бутерброды с ветчиной и копчёным языком и, разделив их, дала нам с братом.
И вот ветчину и копчёный язык с этого дня я полюбил на всю жизнь: ведь я их ел когда-то в той волшебной стране, в лесном раю. Чудесные воспоминания об этом дне, спрятанные глубоко, в кладовой памяти, вдруг пробуждаются во мне, стоит мне только услышать запах копчёного языка.
— А найдём мы дорогу назад? — спросила нас мать, когда мы с братом кончили свои бутерброды. — Куда бы вы пошли?
Солнечная поляна была окружена лесом с трёх сторон, с четвёртой был обрыв. Лес был всюду одинаков. А с какой стороны мы пришли, я забыл. Не мог и брат сказать, куда надо идти.
— Вот так мы и заблудились бы, — сказала мать, — если б папа заранее о нас не подумал. Вот смотрите: он всюду поставил стрелки.
И она показала на стволы деревьев, затёсанные топором. На обнажённых от коры местах чернели стрелки — новое доказательство неустанной заботы о нас отца.
Обратный путь домой из лесу я не помню: наверно, очень устал от множества новых впечатлений. Как сквозь сон, помню только неожиданную встречу с отцом среди леса.
Мы переходили какую-то просеку. Мать неожиданно остановилась и показала рукой вдоль леса. Вдали под высокой елью я увидел маленького человечка с ружьём за спиной. Он стоял на просеке и, задрав голову, рассматривал что-то в бинокль на вершине ели.
— Не узнаёшь? — сказала мать. — Это же наш папа.
— А почему он такой маленький? — спросил я.
— Это тебе кажется, — ответил брат, — потому что рядом с ним очень высокие деревья. Мама, можно мне побежать к нему?
Мой брат всегда всё знал и никогда ничего не делал без разрешения родителей.
— Нет, нет! — поспешно сказала мать. — Нельзя ему мешать. Он разглядывает какую-нибудь птичку. Мы спугнём её.
И, взяв нас за руки, скорей повела дальше.
После этого памятного дня у меня надолго создалось убеждение, что отец мой — что-то вроде какого-то лесного духа, маленького, но могущественного. Он может взлететь к вершине самого высокого дерева и согнуть его в дугу, пригнуть вершиной к земле. Он знает в лесу все тайные тропинки, все скрытые роднички, знает всех лесных птиц и зверей, понимает их язык и распоряжается ими.
Отец часто приносил из лесу разных зверюшек и птиц, иногда живых, иногда мёртвых. Живые оставались жить у нас дома — в клетках или просто так в комнатах. С мёртвых отец снимал шкурки и возил с собой в город, в свой музей.
Оставшихся жить у нас зверюшек и птиц кормила мать, и они быстро ручнели. Больше всех мне полюбилась в детстве ручная жёлтенькая овсянка и две молоденьких косульки — козёл и козлушка. Козёл, правда, здорово дрался своими острыми копытцами и едва пробивающимися на лбу рожками. Он часто доводил меня до слёз, но я никогда на него не обижался, потому что и сам с ним дрался и, наверно, часто делал ему больно.
Зато козлушка была очень ласковая: больше всего она любила, чтобы ей чесали за ухом.
Отец не любил, когда мы называли их «козлом» и «козлушкой».
— Это совсем не козы, — говорил он. — Это настоящие олени.