Я стал продираться сквозь чащу трав, раздирая их руками. Острые листья папоротников резали мне пальцы, но я изо всех сил боролся с этим войском: ведь оно хотело взять меня в плен.
Мы смеёмся над нашими детскими страхами. Напрасно.
В детстве мы многое переживаем гораздо ярче, чем потом. Особенно если у нас богатая с детства фантазия. Разве мало мы и взрослыми придумываем себе трагедий, и разве эти трагедии меньше значат для нас, оттого что они — плод нашей фантазии? И разве то, что так легко преодолимо для нас, часто не бывает серьёзной опасностью для ребёнка с его малыми силами?
Ад — тоже плод нашей фантазии, однако же как боялись его наши предки целых две тысячи лет подряд.
Мне представилось, что я давно убежал от матери, — встреча с невиданной птицей совершенно сбила правильное представление о времени. Казалось, я давно заблудился и теперь мне неоткуда ждать помощи.
Но я не плакал, я боролся. И страшные травы, окружившие меня, расступились передо мной. Какое множество их я поверг на землю голыми руками! Я чувствовал себя сказочным богатырём.
И вдруг травяное войско кончилось. Я видел себя среди высоких деревьев у подножия холмика, на котором мать собирала землянику. Страх мой как рукой сняло.
Я кинулся к матери и, захлёбываясь, начал ей рассказывать про свои приключения. Но она не стала слушать.
— Вечно ты со своими фантазиями! Идём дальше.
Мы опять идём по тропинке. Я ещё пытаюсь рассказать свои переживания брату, но он смеётся надо мной, говорит, что таких больших птиц у нас и не бывает. И уж мне начинает казаться, что я никуда и не отходил от матери и брата, что необыкновенная птица и война с травяным войском, которое хотело взять меня в плен, — всё это снилось мне… Уже не раз бывало со мной так. Не потому ли и стал я путать, где сон, где явь?
А мы идём лесным коридором: по обе стороны тропинки сплошной стеной растут невысокие ёлки. Лёгкий сумрак и тишина; ноги неслышно ступают по толстой подстилке опавшей хвои, и я опять будто сплю наяву, будто в сказке живу, где то и дело случаются самые неожиданные чудеса.
Но вот ёлочный коридор кончился; в глаза нам хлынул яркий свет: мы вышли на поляну. Тут опять всё, как в моём солнечном сне: и птицы громко поют, и бабочки порхают, и цветы растут.
Жарко. Мне хочется пить. Говорю об этом матери, хотя знаю, что у неё нет с собой воды и взять её негде.
— Иди за мной, — говорит мать таким обыкновенным голосом, будто мы дома и она предлагает мне: «Налей себе из графина».
С одной стороны поляна кончается крутым обрывом. Мать осторожно, бочком, спускается с него, а я сбегаю, хватаясь за все кусты по дороге.
Тут внизу тоже лес, но совсем другой: сырой какой-то, тёмный. Под самым обрывом, прорыв себе песчаную канавку, бежал чистый ручеек.
— Это родник, — сказала мать. — Вот тут он выходит из земли.
И она показала мне на небольшую песчаную ямку, тщательно кем-то прикрытую большим куском еловой коры.
— Это наш папа положил кору, — объяснила мать, — чтобы в родничок не сыпался разный мусор.
И опять мне почудилось, что отец — такой заботливый — где-то тут в лесу, рядом с нами.
— А это папа сделал берестяной ковшичек, чтобы удобно было черпать воду, — сказала мать, снимая с куста длинную палочку с фунтиком из кусочка чистой желтоватой берёсты и зачерпывая воду из родника. — На, пей, только смотри, потихоньку, маленькими глоточками. В родниках вода очень холодная, а ты вон как разжарился, — сразу простудишься.
В жизни я не пил такой вкусной воды, как эта! Так приятно было прикасаться горячими губами к прохладной берёсте, чувствовать, как ледяная — «зуб ломит!» — водичка бежит у тебя по подбородку и тонкой струйкой попадает тебе на ногу из маленького отверстия в носу берестяного фунтика.