Но я не мог пошевелить ни одним пальцем.
Чудовище тоже не двигалось, вися надо мной.
Невероятная пытка моего сознания длилась и длилась. Я был не в силах предпринять никакого действия, чтобы хоть ценой смерти прекратить её.
Одно было живое во всём моём теле, способное шевелиться, — мои глаза. И усилием воли я заставил их оторваться от глаз чудовища — посмотреть по сторонам.
Видения, одно другого фантастичнее, поразили меня: весь лес был полон движения, невиданной, невозможной жизни!
Мимолётно, как на киноэкране, проносились у меня перед глазами чудовищные образы страшноящеров древней эпохи Земли. Прошёл, подпираясь хвостом, извиваясь гибкой змеиной спиной в десять метров длиной, деинодон. Тяжелоголовый, зубастый, с тонкими передними лапками, такими крошечными, что он не мог бы дотянуться ими даже до собственного рта.
Прошагал стоймя уткомордый манджурозавр.
Показалась между деревьями маленькая головка гигантского, похожего на холм, диплодока — и долго ещё по земле тянулся его мясистый хвост.
И чем дольше я смотрел по сторонам, насколько мне позволяла неподвижная шея, — тем кошмарнее представали мне фигуры. Тут был и живой с оскаленными зубами скелет эдафозаура с частоколом костей на спине и под грудью. И согнутый дугой, как железный подъёмный кран, тяжеловесный моноклон с громадным рогом на носу и острым горбом на затылке. И совсем уж невероятный птеродон с нелепой треуголкой вместо головы, небольшим тельцем и огромным крылом, натянутым на кость и гигантский палец руки. Этот летающий ящер неуклюже поднялся в воздух, отчаянно махая крыльями, но тут же грузно свалился.
Все эти чудовища то появлялись передо мной, то внезапно исчезали, иногда самым фантастическим образом: вдруг отрывались от земли и уносились за вершины деревьев куда-то в небо.
И всё это совершалось как бы механически, без капли мысли, сознания, — все эти фантастические звери были как ожившие машины.
Я успел ещё подумать: «Страшно, о, страшно жить в этом мире чудес, где ещё нет человека! В мире, где нет ни любви, ни простой радости».
Все эти звери набрасывались друг на друга и пожирали друг друга.
И я решил про себя: «Пусть лучше меня сейчас же раздавит это повисшее надо мной чудовище; всё равно мне не жить в этом ужасном мире!»
Я опять перевёл глаза на стегозавра.
Он всё в той же омертвелой позе висел надо мной, перевалившись через груду поваленных деревьев. Он не двигался.
И вдруг за ним — далёко-далёко в небе — я заметил маленькую точку. Она двигалась: летала.
И оттуда — с неба — донеслась до меня песня.
Сердце затрепетало во мне, и весь я вспыхнул горячей радостью.
Это крошечное существо, трепеща крылышками, поднималось всё выше в небо, всё громче звучала его чудесная песня — песня радости, песня освобождения от страшного, исчезающего внизу бессмысленно жестокого мира, — песня света, любви и свободных просторов.
Впервые пришла мне в голову простая мысль: ведь с птицами, только с птицами родилась на свет радость! Не было, не могло быть никакой радости, никакого проблеска в мертвящей жестокости жизни. Птицы первые по-настоящему овладели беспредельным океаном воздуха, ушли от пригнетавших к земле необходимостей и — первые из всех животных на Земле — запели. Нет краше их голоса ни у кого на Земле. И человек, родившись, запел, подражая им — птицам.
Я очнулся.