— Взаимно, взаимно.
Двор встретил Генриха негромким, деловитым шумом. Солнечный день шел к концу. Дул прохладный ветер, предвещавший скорую осень. Говорить и видеть никого не хотелось. Он спустился с крыльца, и обойдя сторонкой группу офицеров, пристроился в дальнем конце двора на каком-то обрезке доски.
На него раз за разом накатывало: «… редкость для наших мест», «… из 25 тысяч Бресте после освобождения нашлись только 200», «Вот старые адреса. Не потеряй, пожалуйста! Я их в газетку обернул, для сохранности».
— Эх, папа, папа… Какие же мы наивные. «Мало ли что пишут в газетах…» Мало, папа, мало — говорил он, то ли для себя, толи про себя.
Подняв голову, он долго сидел и смотрел на плывущие в вышине облака, может, впервые после детства бездумно любуясь безмятежной голубизной.
Вдруг словна спала с него пелена горечи и на него взгянуло зло оскаленное, дернувшее непроизвольно уголком рта лицо Сереги Адамовича: «Должок у меня тут. Непременно вернуть надо». И строки случайно увиденного протокола:
«Потерпевший убит с особой жестокостью и цинизмом…»
Мысль прорвалась, мысль, наконец, кристализовалась: «Должок. У меня теперь есть должок. И его надо вернуть с особым цинизмом и жестокостью».
Холокост — в переводе с древнегреческого означает «всесожжение».
Беда в том, что лучшим доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал.
Осенние сумерки быстро сменились темнотой. Изредка в «курилке» вспыхивал уголек папиросы или самокрутки. Неярко светились почти все окна в здании облуправления. Освещение двору добавляли два уличных фонаря и лампочка на крыльце. Тени хилых кустов сирени, росших местами вдоль стен, беспорядочно метались по утоптанной земле под порывами ветра. С заходом солнца похолодало, и многие накинули ватники или шинели.
Когда «командировочных» привели в столовую управления, почти стемнело, От тепла, света. предвкушения еды у людей поднялось настроение, Слышались хохотки, подначки: исчезли взвода, отделения умудренны опытом войны бойцов. Они снова стали гомонящей толпой молодых здоровых парней.
После неплотного ужина из армейской перловки, заправленной банкой тушонки из дорожных запасов, и хлеба с почти прозрачным чаем, ещё посидели — поговорили «за жизнь». Серега молчал, стараясь по привычке не выделятся среди малознакомых людей. Непривычно малозаметен был всегда шумный, многоговорящий, стремящийся привлечь к себе как можно больше внимания Генрих. За друзей сегодня рассказывали и смешили, слушали и хохотали Азамат, Иваныч и Сема.
В какой-то момент Серега наклонился к Генриху и тихо поинтересовался:
— Что случилось? Чем помочь?
Тот вяло махнул рукой и с внутренней природной печалью философски заметил:
— Случилось давно, да только узнал и понял сегодня. Помочь? Да, наверное… Но не здесь и не сейчас. Ты знаешь, я пойду, пройдусь, погуляю…
— Ну, сходи, погляди, что тут вокруг. Оружие с собой. Быть внимательным и осторожным. Посмотри, где будем спать, что бы никого потом не будить.
— Может мне с тобой? А то ты сейчас такой, — и Серега неопределенно покрутил рукой.
— Да не, не надо. Настроение такое — хочется побыть одному.
— Ладно, смотри сам. Ты мальчик уже большой.
Идя к выходу, Генрих оглянулся. Друзья провожали его тревожными взглядами. Подняв в знак приветствия автомат, он улыбнулся. Парни кивнули в ответ и вернулись к прерванному трепу.