— Что же вы, товарищи, нельзя так. Надо попросить артиста исполнить то, что ему хочется. А хочется товарищу Козловскому исполнить «Я помню чудное мгновенье».
Очень правильно сказал вождь. Осталось только мне самому спеть. Для полного так сказать счастья.
Отчего-то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или «придумываемыми». Вот я бы тут — в реале спел я что-то подобное… Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно-поэтический и прагматичный… На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания — «Кто ещё со мной это придумал…? Кто слушал…? Кто меня научил…? На чью разведку я работаю?». Чего-чего, а дураками МГБ-шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них — нюх. Это собственно в уголовке — они не очень, а в идеологии — профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ-шников — обзываемый МГБ. Но вот, что интересно пить с что с нашими, что с прочими — это редкость. Может и есть где-то там в Москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих с пачкой ещё каких-то в руках. Я неласково посмотрел на него.
— Это что — тоже мне?
— Скорее таки да, чем нет…
Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут… — задолбал меня этот антиквариат, насмерть.
— Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли.
— Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет… — тут же отозвался Генрих.
— Почему?
— Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим.
Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся… но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.
— Я спрашиваю вам вопрос? — Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось?
— Тю… та — ничого. Хиба… так малость подрались.
— А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.
— Из-за Пушкина…
— Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было… В общем, воображение — отказывало напрочь.
— К-как це случилось, поведай нам — горемычный?
— Ну как-как… Он говорит: «Дай денег!».
— Ну?!
— А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина…
— У Пушкина…??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца.
— Ну да.