Внутренне усмехнувшись, Язеп вспомнил, как в июле сорок первого так же в сопровождении солдат к нему приходил чин из крайскомандатур. Новая власть хотела кушать. Они — «власти», всегда хотят есть, а работать приходится им — крестьянам. Тогда, увидев фото сыновей в польской форме, немецкий офицер через переводчика захотел уточнить, где они находятся сейчас. О младшем он ничего не знал, а старший косил сено недалеко на лесной опушке.
— Гут! — И дальше разразился длинным высказыванием из которого мужик — знаток немецкого перевел, что мол кто хорошо работает, того они будут всячески поощрять, а лентяев и пьяниц — вплоть до расстрела.
После этого ему под роспись вручили листок, где перечислялось, что и сколько хутор должен поставлять по указанным ценам. В конце сообщалось, что реализация излишков продукции разрешается по свободным ценам.
«Излишков» по тем предписаниям, оставаться не могло в принципе. У немцев учитывалось ВСЁ: яйца, перья, мясо, зерно, сено, солома…
Противник Советов был рачительным хозяином. У Язепа и соседей побывал агроном, потребовавший перехода с «трехпольной» системы обработки земли на «шестипольную». По всему кресу возили племенных жеребца и быка — улучшали породу скота. По доступным ценам продавали культиваторы и прочую технику. Через полгода заработали мельница и маслобойка. Осенью вновь заработала школа, стали привозить кино.
Пожалуй, прикинул седой беларус, в первые годы оккупации крестьяне стали жить богаче, чем при Советах.
С потолка посыпался мелкий мусор. Кто-то грузный лазил по чердаку.
«Ну и что они там надеются найти, кроме пыли и мусора? Пулемет? Это ж, каким дурнем надо быть, чтобы прятать его в хате?» — с иронией подумал сидящий за столом хуторянин.
Угрюмым молчанием неприязни встретил хозяин незванных гостей: милиционера-жыда и его начальника, офицера с большой звездой на погонах.
Офицер, заложив руки за спину, прошелся по хате, некоторое время постоял у снимков на стене.
— В «похозяйственной книге» сельсовета сыновья у вас не упоминаются, где они сейчас? — голос офицера был ровен и сух.
Хуторянин наклонил голову, чтобы скрыть влагу в глазах. От накатившего чувства-воспоминания в горле стоял ком. Оба сына, его гордость и надежда сгинули на клятой войне.
Помедлив, все так же уставившись в пол, достал из свертка конверт и пододвинул на середину стола.
«Господи! Какой же стыд, прикрываться смертью сына…» Непрошеная слеза предательски капнула на ткань.
Лицо, прислонившегося к притолоке Генриха напряглось. «Похоронка. Охренеть! А отец-то как переживает…»
«Сержант… Осень сорок четвертого… Домой не попал, в свертке нет треугольников-писем…» Как действовать дальше Плаксин пока не решил. Можно было арестовать как «пособника», но перспективнее был вариант вербовки.
Всё зависело от исхода разговора.
— Почему ты оповестил о бандитах капитана Зенкевича, телку пожалел? — это было главным. Если под воздействием шантажа заманил милиционеров в засаду, арест и его и родственников, для науки другим. Если кто-то просчитал, что тот прибежит к милиционерам, то получалось у «рейдеров» был свой информатор в банде, знавший характер Язепа. А это свидетельствовало о противоречиях в стане бандитов. Хотя оборонительный бой и так говорил о многом.
Хуторянин ответил не сразу. Не хотел голосам выдать волнение, говорил, не подымая головы:
— Чаго шкадаваць-то? Дачка у мяне засталася адна. Міліцыянт убачыв мяне сам і здзівіуся, чаму увожу з вёски жывёлу. Мы ж не трымаем тут, на хутары нічога, адбяруць адразу. Што мне было хаваць? Ён пачав крычаць: Савецкая улада паставіла яго тут абараняць простых людзей, а мы як бараны мавчым, і ідзем, пад нож не супрацівлясь. Загадав паставіць цялушку на месца, сам, мавляв, вызваліць людзей. І загінув. А з ім яшчэ міліцыянты. Атрымліваецца за цялушку… Грэх гэты на мне цяпер да канца жыцця…
— По-русски, пожалуйста, товарищ старшина только прибыл, и боюсь, половины не понял.
— Так, добра. Чаго жалеть-то. Дачка у меня осталась одна. Милициянт увидел меня сам. Спрашивает чаму увожу из вёски скотину? Держать здесь ничого нельзя, Люди з лесу отберут. Чаго мяне было скрывать? Ён начал крычать: Советская власть поставила его здесь абараняць простых людей, а мы как бараны молчим, и идем, под нож. Приказал поставить телку на место, сам, мол, освободит людей. Вот яго и забили вместе с милициянтами. Получается за телку… Грех этот на мне теперь до канца жыцця.