Громко возмущаясь на русском матерном старлей, придерживая кобуру, поперся уничтожать творчество местных. Я тупо смотрел ему в след.
И вдруг меня как током пробило:
— ЛОЖИСЬ! — заорал я, форсировав голос, первое, что пришло в голову.
Рефлекс у сопровождающего был отработан. Старлей, не жалея одежды, резко упал на землю, там где стоял. Фуражка ещё катилась по дороге, а он очень умело уже уползал на обочину.
Мои парни и водила не менее быстро перемещались в придорожные заросли.
Собрав всех у машины, я начал объяснять:
— Товарищ старший лейтенант, а скажите мне «темному», что вы собирались сделать, когда я вас остановил?
— Как это что! Немедленно уничтожить это…, эту… — от возмущения он не находил слов. Мне стало грустно и как-то равнодушно. Наш черноволосый и черноглазый представитель вечно угнетенного народа начал ржать.
— Сема, ты тоже «ничого не зразумил»?
— А шо я? Крайнего знайшлы?
Я поморщился и махнув рукой, повернулся к Шацу:
— Генрих, хорош, стебаться, Объясняй, давай.
— А вот так значит. Как всегда Шац отвечай.
— Геня, хорош.
— Да заминировано там. На лохов расчитано. Возмущенные честные граждане рвануться уничтожать, а их самих… БУХ!
Пришло время чесать репу курносому старлею.
— Кто знает саперное дело? — я оглядел нашу маленькую группу. Ответа не было.
— Старшина?
— А шо Шац, старшина Шац давно на дембеле. И если помнит товарищ командир, саперы всегда придавались. Эх, помню, вечно их вначале кормили. Го-олодные-е они были…
— Понятно. Сейчас: «К машине!». А вы, — я обратился к узкоплечему сопровождающему, — по прибытии в управление доложите. Пусть саперы осмотрят, ну и так далее.
— Но так, же нельзя — завозмущался старлей. — Тут же много народу ходит-ездит!
— Знаю! Знаю, так же что вы на меня напишите рапорт и обвините в бездействии, но людей и вас я гробить не буду.