— Ты глянь, как здорово, — с медленной усмешкой произнёс Иоанн. — И перемолвиться сможет, и из своих никто не поймёт, про что была та молвь. На перстах-то оно не больно много и поведаешь, ась?
— Великий государь, — Кашкаров нахмурился, — не уразуметь мне тебя. На сотника что, извет был? Так я порукой за него! Облыжно ведь ныне кого угодно изветят, совсем одурел народ...
— Извета на него не было, — заверил Иоанн. — Был бы извет, так не я бы тебя спрашивал про сотника, а он бы сейчас ответ держал перед Малютой... Лукьяныч живо разберётся, облыжно аль не облыжно. А немецкий отколь знает, стрельцы-то наши вроде не из грамотеев?
— Нет, откуда же, Бог миловал! Да и Лобанов науками не обременён, хотя и немало чего знает... это у него арап был учёный, ну, тот мудрец! Такого мог наговорить, что Ондрюшка начнёт, бывало, нам пересказывать, так заслушаешься. А по-немецки его вроде бы родительница обучила, родом она была из тех краёв.
— Годов-то ему сколько?
— Да уж не молод, вроде под тридцать получается. Помнится, говорил, что рождён в семь тыщ сорок четвёртом, а ныне у нас что, семьдесят второй? Это сколько ж получается... — Полковник задумался, долго считал про себя, шевеля губами.
Иоанн смотрел на него с той же усмешкой, наконец сказал:
— Оставь, неровен час, голова разболится. Верно сказал — двадцать восемь годов твоему сотнику, не вьюноша уже. Чего ж не женат по сей день?
— Говорит, недосуг было, да вот теперь вроде собрался — к оружейниковой дочке присватался. Может, слыхал — Фрязин Никита, ох и добрый умелец! Он мне такой самострел сладил! — Полковник в восхищении завертел головой, даже чуть шапкой не кинул об землю, но тут же опомнился, скулы его побагровели от смущения. — Прости, великий государь, забылся я: как про оружие разговор, всё чисто из головы вылетает...
— На то и воитель, — сказал Иоанн то ли одобрительно, то ли в насмешку. — Не про пяльцы ж тебе говорить. Так это к его дочке сотник сватается?
— Да, к Настёнке. Прямо скажу — у парня губа не дура!
— Что, хороша Настёнка?
— Пава, великий государь, — с чувством сказал Кашкаров и добавил огорчённо: — Один ущерб в ней — дородности малость не хватает. Да я, признаться, и видел-то её уж с год тому, теперь, может статься, и заматерела девка, налилась... а то хвощевата была. В бабе-то, великий государь, надобно, чтобы было за что уцепиться, да поухватистее...
— Чтоб уж не выдралась, — с пониманием подсказал государь и посуровел голосом: — Ладно, угомонись, а то больно разошёлся! С тобой посудачивши, за год от греха не отмолишься. И когда ж свадьба у сотника?
— Про то не ведаю. Он, кажись, избу строит, вроде бы тестюшка ему наказал, чтобы до свадьбы готово было жильё. Так теперь уж, верно, о святках? А может, и ране поспеют. Ондрюшке коли невтерпёж станет, так он и плотников ещё поднаймёт, чтобы поторопились...
— Дело молодое, тут заторопишься. Однако ж со свадьбой придётся ему маленько погодить, понеже есть у меня для Никитки большая работа, гораздо сложная, коей никто, окромя него, сделать не сможет. И медлить с той работой нельзя. Никиткин же нрав мне ведом: коли загуляет, так уж после жди его, покудова в разум придёт...
— Наш брат русак гулять любит обширно, — одобрительно подтвердил полковник.
— Об том и разговор. А без гульбы что ж за свадьба! Посему так сделаем, Андрей Фёдорович... отправь-ка ты этими днями сотника своего не так чтобы далеко, а тут в округе... вёрст за пол сотни. Да вот хотя бы в ту же Коломну — дале не надо, чтобы под рукой был на случай. Там тебе всё ведомо, придумай ему какое ни есть дело, пущай покаместь сидит. Заодно и охолонет без своей Настёны, попостится малость — оно для души пользительно, ась?
Полковник Кашкаров странному царёву повелению подивился немало, но виду не показал.
— Будет сделано, великий государь. А надолго ему туда?
— Тебе-то что за печаль? Надобно будет вернуть — услышишь. А теперь ступай, Андрей Фёдорович, я тобой доволен. Нужды нет ли в чём?
— Благодарствую, великий государь, у нас что за нужды — сабли наточены, кони в теле, зелья порохового хватает, а боле какого нам рожна?
Вернувшись к себе в приказ, Кашкаров достал из походного погребца сулейку, кликнул вестового и велел принести хлеба и солёных огурцов.
— И сотника Лобанова ко мне, — окликнул он, когда стрелец поставил на стол глиняную торель и уже шёл к двери. — А ежели ушедши уже, пошли кого ни есть к нему домой. Чтоб вернулся немедля!
Нацедив из сулеи, полковник неторопливо вытянул чарку, посидел малое время зажмурившись, переживая обычное изумление (вино в погребце держал крепчайшее — ржаное, тройной возгонки, не всякому питуху под силу), потом крякнул и стал хрустеть огурчиком, выбрав помельче.
Он всё ещё не мог понять сегодняшнего вызова наверх — как ни странно, не помогло и вино. Ежели Ондрюшка в чём провинился... да нет, пустое, тогда и разговор был бы иным! Вообще не было бы никакого: огребли бы парня, и в застенок, как это обычно делается. С чего бы тогда государь стал о нём расспрашивать... Верно сказал: тогда разговор был бы уже с Малютой, сыроядцем этим. Нет, тут иное! Что велено с Москвы отослать, то вроде явная опала, однако не в Вологду же, не в Кострому какую ему ехать, а тут недалеко — в Коломну. «Чтобы под рукой был»... ишь каково закрутил, ведьмак, — кощунственно подумал полковник про великого государя. Нет того, чтобы напрямик сказать, что там за дело приключилось. Оно конечно, и то верно, что ежели дело великое, государственное (а иных дел у великого князя и царя всея Руси — хотя и ведьмина внука — быть не может), то льзя ли раскрывать его перед кем попало.
— Я ведь кто перед ним — пёс смердящий, — вслух проворчал полковник и нацедил себе для утешения ещё чарку.
Уважительно поклепавши в дверь, вошёл Лобанов. Полковник даже крякнул с досады: надеялся, что за сотником сгоняют аж на Яузу, больно уж хотелось оттянуть время — разговор предстоял не из отрадных.
— Садись, — кивнул он и снова взялся за сулею. — От чарки не откажешься?
— Твоего, Фёдорович, не осилю, не обессудь, — извинился Андрей. — Я нынче хотел ещё топором помахать, сейчас еду к себе на стройку...
— «Не осилю», — передразнил Кашкаров. — А ещё жениться надумал! Возьми тогда вон там в баклаге, то послабше будет. А к топору чего это тебя потянуло? Саблей не намахался?
— Да с этими работничками, мать их поперёк, скоро сам плотником станешь, — проворчал Андрей, наливая себе из баклаги. — Обещались к Покрову под крышу подвести, а ни черта не сделали... Как суббота, так: «Хозяин, выставь», а выставишь, так они, идолы, за воскресенье так назюзюкаются, что в понедельник лыка не вяжут... Ну, Господи благослови...
Выпили, закусили огурчиками, Кашкаров полюбопытствовал насчёт свадьбы.
— Да уж теперь, видать, только о святках, — сказал Андрей. — Рождественский на носу, не в пост же свадьбу играть! А ране не поспеем.
— В пост негоже, — согласился полковник. — В пост, ежели естество одолевает, с любодейницей сблудить — хотя и грех, но простительный. Только чтоб не забыть потом исповедаться, как говеть будешь. А возлечь с женой — упаси Бог!
— Про то и говорю. Какое у тебя, Фёдорович, дело ко мне? А то я и в сам деле хочу на Пречистенку ещё сбегать.
— Дело к тебе есть. И оно, боюсь, не по душе тебе придётся. Да куда денешься, служба!
— Что такое? — насторожился Андрей.
— Придётся тебе, брат, в Коломну ехать. Тамошний стрелецкий голова вконец, слышно, заворовался, такое там блядство развёл, что не приведи Господь. Не ведаю, однако, истинно ли так, или поклёп на него возводят. Тоже и такое бывает. Поэтому поезжай в Коломну и досконально во всём разберись.
— Окстись, Фёдорович! Как это я, сотник, буду с самим головой «разбираться»? Да он пошлёт меня к распротакой матери, и прав будет. Я бы на его месте тоже послал.
— Не понял ты меня, тёзка. Я разве сказал тебе брать того голову аль смещать его с должности? То без тебя сделают, буде подтвердится вина. А ты туда приедешь, поживёшь, поглядишь, как и что. Заведёшь дружбу кой с кем из стрельцов, в кружале с ними посидишь, помалу расспросишь, как там и что. Ежели голова и впрямь вор, того не скрыть, кто-то да проговорится... Ты чего это надулся ровно мышь на крупу?