Это - искореженные останки,
казалось, говорило полотно, отслужившие свое, ненужные, бесцельные, на грани распада и исчезновения в небытие. Однако же было время, когда они -
пусть недолго - жили своей жизнью, выполняли какую-то функцию, являясь осуществлением чьей-то мечты, чьих-то амбиций и устремлений. И, глядя на
все это, ты невольно думал, что и все другие достижения прошлого, настоящего и будущего, как бы высоко их ни ставили, обречены на такой же
конец, им тоже уготована свалка. Но разве мечта и, пусть краткое, ее осуществление недостаточны сами по себе?
Леонард Уингейт долго стоял перед полотном. Наконец он медленно произнес:
- Я немного разбираюсь в искусстве. Это хорошо. Вы можете стать большим художником.
- Вот и я ему все время это говорю. - Барбара уже накрыла мольберт куском материи и выключила свет. Они вернулись в гостиную.
- Барбара хочет сказать, - заметил Бретт, разливая “Дом Периньон” по бокалам, - что я продал душу за чечевичную похлебку. - И, окинув
взглядом помещение, добавил:
- А может быть, за такие вот апартаменты...
- Бретт вполне мог бы заниматься и дизайном, и своей живописью, - заметила Барбара, - если бы ему не так чертовски везло в дизайне. А
сейчас он занимается живописью лишь урывками, от случая к случаю. И при его таланте это - трагедия.
- Барбара никак не может одного понять, - усмехнулся Бретт, - что создание машины - такое же творчество, как и живопись. Или не может
понять того, что автомобили - это мое призвание. - Он вспомнил, что говорил двум студентам всего две-три недели назад: “Вы дышите, едите, спите
- автомобили всегда с вами.., просыпаетесь ночью, и первая ваша мысль - об автомобилях... Это все равно что религия”. Но ведь он по-прежнему так
считает, да? Возможно, чувства его несколько притупились по сравнению с тем, что он испытывал, когда только приехал в Детройт. Но разве есть
человек, у которого острота чувств сохраняется неизменной? Бьюали дни, когда он смотрел на людей, работавших рядом с ним, и удивлялся. И потом,
если быть честным, есть ведь и другие причины для того, чтобы автомобили оставались, так сказать, “его призванием”. Имея пятьдесят тысяч в год,
можно многое сделать, не говоря уже о том, что ведь ему всего двадцать шесть лет и через каких-нибудь несколько лет он будет получать куда
больше. И он как бы между прочим спросил Барбару:
- А ты бы стала заглядывать ко мне и готовить ужин, если бы я жил в мансарде и от меня воняло скипидаром?
Она посмотрела на него в упор:
- Ты знаешь, что да.
Они заговорили о другом, а тем временем Бретт решил, что непременно закончит полотно, к которому не прикасался уже неделю. И объяснялось
это просто. Стоило ему заняться живописью, как она целиком поглощала его, а человек может быть поглощен только чем-то одним.
За ужином, столь же вкусным, сколь и ароматным, Бретт подвел беседу к тому, о чем они с Леонардом Уингейтом говорили в баре. Услышав, как
безжалостно и жестоко обманывают неквалифицированных рабочих, Барбара была поражена и возмущена еще больше, чем Бретт.
- А кто они, этот инструктор и секретарша, которые присваивали деньги, - белые или черные? - вдруг, к удивлению Бретта, спросила она.
- Разве это так важно? - недоуменно поднял брови Уингейт.
- Не надо притворяться! - воскликнул Бретт.