Витольд Гомбрович - Пиршество у графини Котлубай стр 3.

Эта неслыханная и неожиданная картина жранья — иначе я не могу выразиться,—

такого

жранья, в

таком

доме, этот ужасный диссонанс, этот малый септаккорд до такой степени потряс основы моего естества, что я не удержался и чихнул, а поскольку носовой платок я оста­вил в кармане пальто, вынужден был извиниться и встать из-за стала. В прихожей, опустившись на стул и неподвижно застыв, я пытался привести в порядок спутанные мысли. Только тот. кто, как я — и так же давно,— знал графиню, маркизу и барона, зная изысканность их движений, утон­ченность, сдержанность и деликатность в отправлении ими любых функций, и особенно функций, связанных с при­явшем пищи, неподражаемое благородство их облика,— только тот способен оценить ужасное впечатление, ко­торое произвела на меня вышеописанная картина.

Взгляд мой случайно упал на экземпляр «Красного курьера», торчавший из кармана моего пальто, и в глаза мне бросился сенсационный заголовок:

ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ КАПУСТЫ

и подзаголовок:

КАПУСТЕ УГРОЖАЕТ ГИБЕЛЬ ОТ ХОЛОДА

а ниже — заметка следующего содержания:

«Конюх Валентий Капуста из деревни Рудка (имение достославной графини Котлубай) обратился в полицию с заявлением, что убежал из дому его сын Болек, восьми лет, нос картошкой, волосы русые. Как установила по­лиция, мальчик убежал, потому что отец в пьяном виде порол его ремнем, а мать морила голодом (к сожалению,

широко

распространенное явление в эпоху господствующе­го кризиса). Есть опасения, что мальчик может замерзнуть насмерть, блуждая по полям во время осенней непогоды».

«Тссс,— зашипел я,— тссс...» — и посмотрел в окно — на поля, затянутые тонкой сеткой дождя.

Я вернулся в столовую, где огромное серебряное блюдо зияло голым дном с остатками капусты. В то же время живот у графини выглядел так, будто она была на седьмом месяце, барон прямо-таки вонзал в тарелку свое орудие еды, а старая маркиза неутомимо жевала, работая челюстя­ми поистине, скажу я вам, как корова!

«Божественно, дивно,— повторяли они,— великолепно, несравненно!»

Окончательно сбитый с толку, я еще раз попробовал капусту — обдуманно и внимательно, но напрасно старался обнаружить в ней что-нибудь такое, что хотя бы отчасти объясняло неправдоподобное поведение почтенного собра­ния. Несколько пристыженный, я робко кашлянул

«Что же вы в ней находите?» — «Ха-ха-ха, он еще спра­шивает!» — громко захохотал барон и продолжал уписы­вать за обе щеки, находясь, очевидно, в превосходном расположении духа. «Неужели вы в самом деле не чувствуете... молодой человек?» — спросила маркиза, ни на секунду не прекращая процесс пережевывания. «Вы не гурман,— изрек барон с оттенком вежливого сочув­ствия,— а я... Et moi, je ne suis pas gastronome, je suis gastrosophe!» И, если только мне не показалось, по мере того, как барон произносил французскую тираду, он раздувался, словно пузырь, так что последнее слово

«гастрософ» он

буквально

выстрелил из надутых щек с необыкновенным, прежде не присущим ему высокомери­ем «Хорошо приготовлено, не спорю... очень вкусно, да

,

очень... но... - промямлил я. «Но? Что — но? Вы действительно не почувствовали этого вкуса? Эту нежную свежесть, эту... млям... неописуемую сочность, эту... свое­образную остроту... этот аромат, этот алкоголь?

Но,

дого­юй

мой (впервые с тех пор, как мы знакомы, он назвал меня так пренебрежительно: «дорогой мой»), может, вы прикидываетесь? Может, вы хотите огорчить нас?»

- «Аа, оставьте

его! кокетливо вмешалась графиня, покатываясь со смеху,— Молчите! Ведь он все равно не поймет!» — «Вкус, молодой человек, впитывается с молоком матери»,— ласково прошамкала маркиза, намекая, очевидно, что моя мать происходила из рода Птах,— вечная ей память!

После чего, оторвавшись от еды, все перенесли свои переполненные желудки в позолоченный будуар Людовика

XVI,

где, развалившись в воздушно-мягких креслах, про­должали хохотать, что называется, до упаду — без всяко­го сомнения, надо мной, как будто я и в самом деле дал повод для

всеобщего веселья.

Я не раз сталкивался с аристократами на ужинах и благотворительных концертах, но, честное слово, никогда не приходилось мне наблюдать подобное поведение: такой резкий переход, такую ничем не мотивированную перемену. Не зная, сесть ли мне или про­должать стоять, остаться серьезным или лучше

fair

bonne

mine

a mauvais jeu

и глупо улыбаться,— я сделал робкую попытку вернуть разговор к Аркадии, то есть к Прекрас­ному. то есть к тыквенному супу:

Возвращаясь к тому, что Прекрасно...

“Хватит, довольно! - закричал

барон де

Апфельбаум, затыкая уши. Вот зануда! Давайте веселиться!

S’encanailler

Я спою

вам кое-что поинтереснее!

Из

оперетты!

Что за потешный новичок!

Совсем не смыслит он ни в чем!

Не то красиво, что искусно,

А то, что вкусно, вкусно, вкусно!

Теперь, надеюсь, понял ты —

Вкус! Вкус! Хороший вкус — вот признак красоты!»

«Браво! — закричала графиня, и маркиза вторила ей, обнажая десны в старческом смехе.— Браво! Cocasse! Char­mant!» — «Но мне кажется, что это... это не так...» — про­бормотал я, и мой обалделый вид вряд ли соответствовал моему фрачному костюму. «Мы, аристократы,— маркиза, любезно наклонилась ко мне,— в узком кругу исповедуем абсолютную свободу поведения и в эти минуты, как вы может быть, слышали, употребляем даже иногда грубые выражения и бываем фривольными, а нередко и своеобразно вульгарными. Но не спешите падать в обморок! С нами надо свыкнуться!» — «Не такие уж мы страшные,— добавил ба­рон покровительственно,— хотя нашу вульгарность труднее освоить, чем нашу изысканность!» — «Нет, нет, мы не страш­ные! — пропищала графиня.— Мы никого не едим живь­ем!» — «Никого не съедаем, за исключением...» — «Кро­ме!..» — «Fi donc, ха-ха-ха!» — Они буквально взорвались смехом и стали швырять вверх вышитые подушки. Гра­финя запела:

Да, да,

Я вам клянусь:

Во всем необходим всегда Хороший тонкий вкус!

Чтоб раки были хороши, помучить нужно их слегка.

Чтоб накопил солидный жир — чуть-чуть подразним индюка. Вам губ моих известен вкус?

Но если — вот беда! —

У кого-то иной, чем у нас, вкус —

С тем не будем на «ты» никогда!

«Но, графиня...— прошептал я.— Горошек, морковка, сельдерей, кольраби».— «Цветная капуста!» — дополнил ба­рон, подозрительно закашлявшись. «Вот именно! — ска­зал я в полном замешательстве.— Вот именно! Капуста!.. Капуста... пост... вегетарианские... овощи...» — «Ну, так как же - вкусная капуста? А? Xороша? А? Надеюсь, до вас

наконец, дошел вкус этой капусты ?»

Что за тон? Сколько в нем покровительственности, сколь­ко едва заметного, но угрожающего барского раздражения! Я начал заикаться, я не знал, что ответить, да и что тут можно возразить? — а как подтвердить? — и тут (о, я бы никогда не поверил, что столь благородная, гуманная личность, брат поэта, сможет до такой степени дать почув­ствовать, что барская ласка капризна, как майская пого­да!) - и тут, развалившись в кресле и поглаживая свою

худую

длинную ногу, унаследованную от княгини Пстрычиньской, он произнес тоном, который буквально уничтожил меня:

«Откровенно говоря, графиня, не стоит приглашать на обед субъектов, у которых вкус находится на столь при­митивной стадии развития!»

И, не обращая больше на меня ни малейшего внимания, они продолжали, с бокалами в руках, перешучиваться между собой — так что я превратился вдруг в

quantité négligeab­le

,— об Алисе и ее причудах, о Габи, о Буби, о княгине Мэри, о каких-то фазанах, о том, что этот — просто не­выносим, а эта —

impossible.