Наверное, Хана ошибалась на мой счет. Наверное, я не всегда и не всего боюсь.
На тротуаре лежит черный полиэтиленовый мешок с мусором, я прохожу мимо, но тут слышу приглушенный вой. Я резко останавливаюсь и оглядываюсь кругом. Каждый мускул моего тела напряжен и готов к действию. Никого. И снова тихий жалобный вой, от этого звука у меня волоски на руках становятся дыбом. А потом мусорный мешок у моих ног начинает подергиваться.
Нет. Это не мешок с мусором. Это Рейли — черный беспородный пес Ричардсонов.
На дрожащих ногах я делаю шаг вперед. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что пес умирает. Он весь покрыт липкой блестящей субстанцией. Подойдя ближе, я понимаю, что это кровь. Поэтому я и перепутала в темноте его шерсть с полиэтиленом. Рейли лежит на боку, один его глаз мне не виден, второй открыт. Из носа у него течет черная густая кровь, ему размозжили череп дубинкой.
Я вспоминаю, что сказал регулятор.
«Наверняка он блохастый».
А потом звук глухих ударов.
Рейли смотрит на меня, в его взгляде столько тоски, он словно обвиняет меня в чем-то. На секунду мне кажется, что Рейли, совсем как человек, пытается сказать мне перед смертью: «Это ты со мной сделала». К горлу подкатывает комок, мне хочется встать на колени и прижать к себе бедного пса, или сорвать с себя футболку и стереть с него кровь. Но меня как будто парализовало, я стою и не могу сдвинуться с места.
И пока я так стою, по телу пса от носа до хвоста пробегает дрожь, а потом он замирает и больше не дышит.
В ту же секунду ко мне возвращается способность двигаться. Я, шатаясь, отступаю назад и чувствую, что желчь поднялась от печени к самому горлу. Меня качает, я не контролирую свое тело, совсем как в тот день, когда мы с Ханой напились у нее дома. Злость и отвращение проникают в каждую клетку моего тела. Мне хочется кричать.
За мусорным контейнером я нахожу смятую картонную коробку, тащу ее к Рейли и накрываю бедного пса целиком. Я стараюсь не думать о насекомых, которые утром начнут уничтожать его тело. Так не должно быть, но я чувствую, как от слез пощипывает глаза. Я вытираю их тыльной стороной ладони и, пока иду в сторону, мысленно повторяю, как мантру или молитву: «Прости, прости, прости».
Единственное, что есть хорошего в ночных рейдах, — они производят громкий шум: топот, радиопомехи, усиленный мегафоном голос. Мне надо только время от времени останавливаться в тени и прислушиваться. Я выбираю улочки и переулки, которые либо уже проверили, либо решили пропустить. Следы рейдеров повсюду — перевернутые урны и контейнеры с мусором, их протыкали щупом, а потом выпотрошили. На тротуарах лежат груды старых квитанций, чеков, разорванных писем, сгнивших овощей и еще какой-то вонючей дряни, происхождение которой я даже знать не хочу. И на всем этом «налет» из красных прокламаций. Тапочки скользят, и порой мне приходится идти, как канатоходцу, раскинув руки в стороны. Некоторые дома отмечены большой черной буквой «X». Когда я вижу этот знак, у меня сводит живот — «X» похожа на глубокие черные раны. Людей, которые живут в этих домах, признали нарушителями порядка или обвинили в оказании сопротивления. Горячий ветер разносит по улицам крики, плач и собачий лай. Я стараюсь не думать о Рейли.
Я выбираю переулки, держусь в тени, двигаюсь перебежками от одного контейнера для мусора до другого. Спина и подмышки взмокли от пота, и причина этому не только жара. Все вокруг такое искореженное и уродливое, тротуары некоторых улиц блестят от осколков разбитых стекол, в воздухе пахнет гарью.
Я сворачиваю на Форест-авеню, и в этот момент с противоположного конца улицы появляется группа регуляторов. Юркнув обратно, я прижимаюсь спиной к стене какой-то скобяной лавки и медленно, дюйм за дюймом двигаюсь в том направлении, откуда пришла. Шансы, что кто-то из регуляторов меня заметил, близки к нулю, все-таки между нами был целый квартал, а улица не освещена, но сердце мое все равно не собирается возвращаться к прежнему ритму.