Так к нам проникает зараза.
Но мое второе «я», вторая упрямая Лина, прячущаяся внутри меня и сказавшая на первой эвалуации «Серый», не унимается.
«А что такого они делают? — спрашивает она. — Просто захотели послушать музыку. Не какие-нибудь сладенькие песенки и бодренькие ритмы, как на портлендских фестивалях, а настоящую, реальную музыку. Ничего такого плохого они не делают».
А потом я вспоминаю, что еще мне сказал тогда Алекс.
«Никто никому не причинит вреда».
К тому же Хана могла и не опоздать, и теперь она там, ни о чем не подозревает, а регуляторы окружили Диринг-Хайлендс, и кольцо сжимается с каждой минутой. Перед моими глазами всплывает картина — дюжина сверкающих клинков занесена над Ханой. Я зажмуриваюсь от ужаса. Если Хану не бросят в тюрьму, то отправят прямиком в лаборатории. Ее исцелят еще до рассвета, им плевать на риски преждевременной процедуры.
Каким-то странным образом, хотя мысли в голове несутся, перегоняя друг друга, а комната продолжает кружиться, я умудряюсь домыть всю посуду. И еще я принимаю решение.
Мне нужно пойти туда. Я должна ее предупредить.
Должна предупредить их всех.
К тому времени, когда Рейчел с Дэвидом уходят домой и все улеглись спать, на часах уже полночь. Каждая секунда как агония. Остается только надеяться, что рейд от дома к дому займет больше времени, чем обычно, и регуляторы еще не скоро доберутся до Диринг-Хайлендс. Может, они вообще решили не зачищать этот район, там ведь большинство домов пустует. Но это все же сомнительно, так как Диринг-Хайлендс считается рассадником неповиновения.
Я выскальзываю из постели, переодеваться ни к чему — шорты и футболка черные. Я обуваюсь в черные тапочки и, пусть на улице около тысячи градусов жары, достаю из шкафа черную лыжную шапочку. Сегодня ночью осторожность точно не помешает.
Когда я уже готова приоткрыть дверь спальни, у меня за спиной раздается тихий звук, как будто котенок мяукнул. Я резко оборачиваюсь. Грейс сидит на кровати и смотрит на меня.
Секунду мы просто смотрим друг на друга. Если Грейс поднимет шум, спрыгнет с кровати, она разбудит Дженни, и тогда мне конец. Я пытаюсь придумать, что бы такого соврать поправдивее, чтобы ее успокоить, и тут происходит чудо — она ложится обратно на подушку и закрывает глаза. В комнате темно, но я готова поклясться, что Грейс улыбается.
Какое облегчение. Грейс отказывается говорить, и, пожалуй, это единственный плюс в этом ее упрямстве — она на меня не донесет.
Больше на пути из дома проблем не возникает. Я даже не забываю перескочить через третью с конца ступеньку, в последний раз она так скрипнула, что я испугалась, не проснется ли тетя Кэрол.
После шума и суматохи рейда на улице неправдоподобно тихо. Все окна темные, все занавески задернуты, как будто дома не желают смотреть на улицы и сплотились против любопытных глаз. Мимо меня, переворачиваясь на ветру, как перекати-поле в ковбойских фильмах, проносится красный листок бумаги. Это рейдерская прокламация с текстом из труднопроизносимых слов, в ней объясняется легальность отмены прав всего населения на сегодняшнюю ночь. В остальном эта ночь ничем не отличается от других обычных, тихих и безжизненных ночей Портленда.
Только ветер доносит далекий, еле слышный топот и какой-то похожий на плач вой на высокой ноте. Эти звуки настолько тихие, что их легко принять за шум океанских волн или завывание ветра. Но это не волны и не ветер.
Группы рейдеров продолжают движение.
Я стартую пешком в направлении Диринг-Хайлендс. Велосипед брать страшно, самый маленький отблеск света на колесе может привлечь внимание. Я не думаю, что делаю, не думаю, что будет, если меня поймают. Я даже не понимаю, откуда во мне такая решимость. В жизни бы не подумала, что у меня хватит смелости выйти из дома во время ночного рейда.