Первым, с кем я познакомился в теплушке, был Кеша. Точнее Аркадий Гинзбург. Интересный такой парень, франтоватый, с тоненькими усиками над верхней губой. До сих пор не могу понять, как он находил время для ухаживания за ними! Выщипывал, подрезал, любил ухмыляться и чуть вверх правый ус приподнимать. Он мне предложил место на сене, чтоб не карабкаться по нарам.
– Понимаешь, профессор, – так он меня называл за мои очки, – не царское это дело по палатям скакать. Пусть спортсмены отжимаются и прыгают по доскам. А мы спокойненько с тобой будем лежать, и силы к бою готовить. Да, и к обеду нам сподручнее первыми успеть.
Кеша целыми днями, как выпадало свободное время, лежал в дальнем углу под нарами и мечтал. Мечты его были несколько похожи. Вот идет он, например, по аллее парка, а навстречу ему – девушка ослепительной красоты. Или сидит он кино, а по обе руки от него две девушки, которые его по коленкам гладят. Даже в кармане гимнастерки у него была газетная фотография группы девчонок – бригада ткачих, победителей какого-то соревнования.
С другой стороны от меня лежал Ази – мой одноклассник. Молчаливый такой парень, мой одноклассник, чуть замкнутый, не любитель больших компаний, как я помнил еще со школы. Он постоянно ходил в библиотеку и носил оттуда толстые книжки. В классе считался самым умным и ему пророчили поступление в университет. Но война нас уровняла и отправила на фронт – там свои университеты. Лежа на сене, он часто цитировал нам с Кешкой кого-нибудь из великих философов. То Сократа, то Цицерона, то Аристотеля. А потом доказывал, как мы победим фашистов, потому что такой исторический путь развития наиболее прогрессивный.
Кеша иной раз его поддевал там, что Ази даже с девочкой никогда не целовался, а тот молчал и просто улыбался. Как будто эти вопросы и не волновали его совсем. Хотя я знал, что у него девять сестер осталось дома и, что такое женщины разной красоты и возрастов, он знал лучше своего франтоватого товарища по оружию. Ази, низкорослый, с ногами выгнутыми колесом, раскосыми восточными глазами и растопыренными ушами совсем не походил на красавчика. Даже наоборот. Не случайно, его кое-то из взвода басмачом называл. Но мне он еще в школе говорил: «В мужчине не красота главное, а ум». Я его не переубеждал, зная что свое мнение Ази изменить может только под влиянием какого-нибудь авторитетного ученого, а те, все как на подбор, были на вид страшными и неказистыми. Что очкастый Энштейн, что лысый Сократ, что наш Ази.
В первую ночь моего пребывания под нарами я услышал интересные стихи. Читал их сосед сверху Андрюха. Сначала я подумал, что кто-то подвывает или плачет. Потом разобрался: так доморощенный поэт их декламировал. Не столько для слушателей, сколько для себя. Он искал ритм стиха, так это называлось по его мнению. А я и соседи рядом называли это блеянием. Тогда было смешно, а теперь грустно… И все потому, что худенький, бледный юноша, с прозрачными, как белая слюда глазами и выжженными солнцем волосами, совсем не походил на героя-поэта. У моего поколения тогда был свой идол – Владимир Маяковский. Его строевого шага ритм, твердость и громкость в поэзии казались мне эталоном. А тут нежные слова о цветах, звездах, рассвете, соловьях выглядели чем-то инородным. С другой стороны, грубые стены теплушки, разъедающий дым буржуйки, страшные перспективы войны в соседстве с мягкими, чувственными, романтичными строчками казались не такими жуткими, едкими, страшными.
Пару ироничных строчек Андрюхи я запомнил:
Утром меня разбудил Антон, громким командирским голосом прокричавший «Подъем, очкарик!» Я так крепко спал на новом месте под стук колес, что не заметил, как все встали, оправились и готовились к завтраку. В теплом сене было уютно и тепло ночью, а вечерние разговоры с сослуживцами убаюкали меня, как ребенка колыбельные. Антон, казалось, был прирожденным военным. Всегда подтянутый, крепкий, мускулистый, с врожденной армейской выправкой он напоминал русского богатыря. Даже вечно розовые щеки, где пунцовый румянец больше подошел бы девушке, чем парню, не смущали его. Хоть сейчас присваивай ему звание сержанта, а то и старшины! Не случайно дядя Федя, покидая теплушку, иной раз оставлял его старшим по вагону. Ответственный и дисциплинированный, шагающий прямыми ногами, Антон, похоже, и спал по стойке «смирно».
Выбираюсь из-под сена, а вокруг все стоят и гогочут: весь в трухе и травинках, с заспанными глазами и очками на веревочке, я точно походил на пугало огородное.
– Дуй в штабной вагон, пугало! И в порядок себя приведи, не позорь взвод, – богатырь командовал зычно и уверенно, как будто сто лет командовал военными отрядами или такими пацанами, как я. – Не забудь планшет взять!
Не успев позавтракать, я взял свой планшет с бумагой, карандашами и прочей мелочью, спрыгнул на землю и побежал к командирскому вагону. Эшелон стоял в степи перед каким-то населенным пунктом. Было тихо, солнечно, над вагонами кружились птицы. Только изредка слышались армейские команды да лязганье оружия. У каждого вагона стоял часовой, и только в одном месте курила группа офицеров. Туда мне было и надо.
По дороге меня окликнул Шурик. Сегодня он был в наряде по кухне и, выдав кашу с чаем дежурным, отрывался в своем репертуаре. На вытянутых руках он делал стойку-свечку. Балагур и весельчак, он слыл и лучшим спортсменом среди нашего взвода. Даже в этой позе, он умудрился держаться на одной руке, а другой протянул мне кусок хлеба. При этом ногами в сапогах похлопывал, как аплодировал! Завидовал я ему страшно… У меня никогда так не получались гимнастические упражнения, а Шурик-гимнаст даже сальто нам в вагоне показывал, прыгая с места.
– Спасибо, дружище! – откусив на ходу кусок теплого хлеба, я засунул его к карман галифе. В штабном вагоне можно просидеть с документами целый день, и когда еще будет остановка, и мне удастся вернуться к своим, было известно только машинисту паровоза. Да и то не наверняка. Мы, хоть и шли литерным, но и по круче нас были составы, которые гнали без остановок.
– А с тебя папироска из штабного вагона! – встав на ноги крикнул мне вслед акробат и, подпрыгнув, подтянулся на перекладине двери теплушки. Потом вытянул ноги уголком, вывернув руки, сделал переворот за спину и приземлился. Пресс у Шурика был стальной. На его животе могли два человека стоять, и хоть бы что.
В штабном вагоне я проработал весь день. Писанины было много и отдыхать было некогда. Несколько раз выходил в тамбур, где стоял посыльным Степаныч, парень из нашего взвода. Долговязый, длинноногий с умными глазами и пухлыми губами, которые постоянно шевелились. Степаныч любил считать, причем в книжке «Золотой теленок» он прочитал, что можно в уме перемножать любые числа. Это его так вдохновило, что он постоянно тренировался. Мне надо было всегда в столбик цифры писать и подсчитывать, а он это делал в уме. Кажется, такой длинный, пока до него дойдет, что на что множить! Так нет, произведение давал в лет. Не говоря уже про суммы чисел.
– Степаныч, помножь 12 на 150!
– 1800. Тебе зачем? – в занудстве ему не откажешь.
– Сахар на взвод получать надо.
– Тогда 2000! – вот это в нем было. Если для своих – сладенькое, то побольше. Если для чужих – поменьше. Хоть пересчитывай после него.
Ближе к вечеру я составлял списки всего личного состава части. За моей спиной стоял Храп. Не тот, что храпит, а фамилия у парня такая. Стоит молча и смотрит. Прямо над душой стоит, на нервы действует. Я молчу. Привык, что работать всегда приходилось не в отдельном купе, как начальник штаба с картами и бумагами, а на людях. Рядом всегда кто-то пишет, офицеры спорят, телефонисты в свою морзянку играют. Молчу и пишу. Вдруг слышу:
– Ты обратил внимание, что в нашем взводе все имена кроме твоего и командирского на букву «А» начинаются? – вот наблюдательности Храпу хватало на всех. Он и по звездам умел читать, и в досках теплушки видел узоры, мог птицам подражать, много чего знал и повидал за свои двадцать лет. Был в Москве и Ленинграде, ездил во Владивосток, спускался на байдарке по бурным рекам. Больше всего любил ходить по музеям. Как начнет рассказывать о своих поездках, как будто по книжке читает.