Но если за парк назначат его настоящую цену, из чего же будут они выделять мне мою долю - просто не пойму. Чтобы сохранить Рюэйль и спекулировать земельными участками, ему придется продать "Хвалебное"... Смотри-ка, ты, оказывается, здесь! Что, кончил марать бумагу?
- Уже выдал положенное число страниц? - как эхо, повторила Бертиль.
"Марать бумагу" и "выдать положенное число страниц" - это были священные формулы, избавлявшие меня от всяких восторгов. Но если под "выдать положенное число страниц" подразумевалось достойное похвалы прилежание и даже намек на два латинских изречения с розовых листков "Пти Лярусса": "Labor omnia viucit improbus" [терпение и труд все перетрут (лат.)] Вергилия и "Nulla dies sine linea" [ни дня без строчки (лат.)] Плиния, то "марать бумагу" содержало некую оценку, вероятно относящуюся к прошлому, но во всяком случае, единственную, которую матушка когда-либо высказывала, молчаливо подразумевая при этом, что заработок есть заработок и что тут уж нельзя не считаться с пословицей: "Abusus non tollit usum" [заблуждение вовсе не обязывает воздерживаться от него (лат.)].
- Впрочем, Марсель очень хорошо все понял, - добавила мадам Резо. - Он уступит. Он знает, что я не дам себя обобрать.
Камамбер был что надо - никто не умеет так хорошо выбирать сыр, как Бертиль. Я наблюдал за своим маленьким мирком: Бландина скучала, Обэн дурачился, Саломея внимательно слушала, а Жаннэ был настроен явно враждебно. Произошло то, что должно было произойти.
- И вам нужна такая куча денег? - спросил Жаннэ, на лазоревый глаз которого упала белокурая прядь.
От изумления матушка открыла рот.
- Спроси у своего отца, сколько нужно денег, чтобы прожить, - сухо отрезала она. - Впрочем, эти деньги также и ваши!
Эта песенка получше! Слова "это мои денежки" никого не трогают. Когда же вы говорите: "Это деньги моих детей", то вы выступаете в роли жертвы и привлекаете к себе симпатию толпы (забывающей о предварительном условии: они получат их только после моей смерти).
- Жаннэ - чистая душа, - сказала Саломея, зарешечивая ресницами свои черные глаза. - Но ест он за четверых.
Бертиль дважды прищелкнула языком: условный знак, к которому мы прибегали при посторонних, чтобы прекратить спор, наносящий ущерб доброму имени Эрдэ (Р.Д., то есть Резо - Дару, согласно вензелям, вышитым крестиком на салфетках). Матушке это доставило истинное наслаждение - она обнаружила первую трещину в нашем клане: отсутствие взаимной симпатии между двумя старшими детьми. Жаннэ встал, стиснув зубы.
- Он весь в тебя, этот мальчишка! - прошипела мадам Резо в мою сторону, но настолько внятно, что эту сентенцию можно было слышать на улице.
- Вы мне льстите, - сказал Жаннэ уже в дверях.
Бертиль строго посмотрела на меня. Мой сын всегда становится на сто процентов моим, когда что-нибудь неладно, и я должен отвечать за его выходки.
Впрочем, Бертиль напрасно встревожилась. Для Кассандры возможность прокомментировать что-либо - всегда удовольствие:
- Видишь, до чего просто воспитывать детей! Пришла твоя очередь, мой мальчик, желаю тебе удачи! Потому что такие зверюги, как ты, прежде составляли исключение, а теперь они - правило. - И добавила, желая выразить сочувствие Бертиль: - Вам, наверно, порой бывает нелегко, бедняжка вы моя!
- Делаю, что в моих силах, - ответила Бертиль слишком поспешно.
Я нахмурил брови, отчего жена моя смутилась, а матушка просияла.
- Жаннэ будет куда опаснее тебя, - продолжала она. - Ты заставил меня дорого заплатить за твое послушание. Но твой сын ведь не станет бунтарем, он будет "активным деятелем". Для них это все равно что вступить в монашеский орден, теперь у них такая манера.
От гнева, от сознания, что осмеливаются ей противоречить, она, как прежде, становилась откровенной и прямолинейной.