На всех водки хватило, буквально чтобы чуть лизнуть. Выпили молча. Потом, закурив, Маугли сказал:
– Да… У Вити классный дембельский альбом был. Аккуратный такой. Маленький, но все – чики‑чики…
Через паузу Кузьмин помянул Кныша:
– Кнышка, кабы жив был – опять бы пошел на покойников смотреть. Он говорил – волю закаляет.
Помолчали еще, потом шмыгнул носом Грызун:
– А Петров мне говорил, что у него деваха «залетела». Когда он в отпуск ездил. Еще советовался, типа, может, написать, чтоб оставила? Я отсоветовал…
– А Сухоручко все сеструхе своей писал. Ага. Она близняшка его. Он еще прикалывался, что такой приказ вроде есть в Министерстве обороны – чтобы во время срочной службы близнецов не разлучать. Так он говорил, что сеструха евоная тут бы шороху навела…
– Ладно, пацаны… Хорош, а то… А им‑то теперь все уже по барабану…
…Офицеры, прапорщики и несколько контрактников постарше собрались в завьяловской палатке. У Мити – потому что все погибшие были из его взвода. Не было только Самохвалова и Числова. Импровизированный – из ящиков – стол накрыли «трофейной» ковровой дорожкой. В центре в четырех небольших кучках – личные вещи погибших: групповые фотографии, крестики, игрушка «Тетрис», разбитые часы, зажигалки, письма, смятая фляга, какая‑то непонятная фигурка из кости. И только в одной кучке – медаль «За боевые заслуги» и удостоверение к ней. Это была медаль снайпера Крестовского. На остальных «наградные» не писали. Вокруг этих нехитрых пожитков стояли колпачки от мин с налитым в них спиртом. Их пока никто в руки не брал. Все сидели молча, в основном глядя в раскисший земляной пол. Завьялов в который раз уже сказал:
– Самосвал сейчас будет. Они с Примаковым долаются… Щас уже…
Тут как раз и зашли Примаков с Самохваловым. Все молча встали, разобрали колпачки от мин. Примаков, как старший по званию, вздохнул тяжело:
– Ну что, помянем?
Молча выпили, не чокаясь и не закусывая. Завьялов кивнул на кучку с медалью:
– Крестовский должен был к 8 марта уехать… Из пайков подарки собирал…
Повисла пауза, которую нарушил Панкевич:
– Он еще спирт сухой выменивал: рыбак…
Пока расплескивали по второй, Примаков тяжело сопел, сердито глядя на Рыдлевку, но сказал лишь снова о погибших:
– Вечная им память. Умерли как герои…
Пока закусывали, Примаков вдруг обвел еще раз всех глазами и нахмурился:
– А где Числов?
Все как‑то начали отводить глаза, лишь Самохвалов ответил:
– Он… у себя, товарищ полковник.
– Поня‑ятно, – протянул Примаков и снова сердито посмотрел на Рыдлевку. Ротный этот взгляд перехватил и через несколько минут наклонился к Панкевичу и тихонько сказал:
– Сейчас по третьей выпьем и… давай… уебывай… не мозоль ты ему глаза…
Полковник эти слова услышал и ротного остановил:
– Погоди… Пусть Числова позовет…
Панкевич вспыхнул, молча встал и, не дожидаясь третьей рюмки, выскочил из палатки.
…Числова он обнаружил лежащим на кровати в обмундировании, но без ботинок. У изголовья на полу стояли бутылка, уже полупустая, и открытая банка тушенки. Негромко хрипел раздолбанный магнитофон – в песне были слова: «За все прости себя».
Капитан тяжело оторвал голову от подушки и трезвыми, но мутными от полопавшихся в белках сосудов глазами посмотрел на старлея:
– Тебе че, Левка?
Панкевич присел на свободную кровать, стоявшую напротив койки Числова:
– Там… Зовут тебя.