В темноте… нижняя кромка… «скальпель» херов… над Бамутом…
На него не обращали внимания.
Старлей быстро сделал Димке Гущину, пришедшему в себя только на «бугорке», укол и одобряюще улыбнулся:
– Погоди, земляк… Это – тьфу, царапина… Мы щас…
Гущин дрогнул уголками губ и снова закрыл глаза.
…Старлей глянул на окровавленный циферблат часов – они были надеты прямо поверх длинных (до локтей) перчаток – и закричал почему‑то не Самохвалову, а прапорщику‑медику Марченко:
– Слышите, фельдшер?! Все! Ни «двухсотых», ни с иссечением не беру. Все! У меня места нет – бак в салоне! Все! Майер – поднимайте «крокодилов»!
Ми‑8 и два Ми‑24 быстро ушли в темнеющее небо, оставив на бугорке убитых – им все равно уже нельзя было помочь – и посеченного осколками пулеметчика Феофанова, ранения которого допускали, по крайней мере, не срочную эвакуацию…
Феофанов сидел, привалившись к колесу «таблетки» «Короткий тупорылый „уазик“‑вагончик.». Он кутался в синее солдатское одеяло, из‑под которого виднелась разорванная окровавленная майка. Его трясло, а когда затих шум вертолетов, стало слышно, что парень рыдает во весь голос. Самохвалов молча погладил раненого по голове, вздохнул и пошел прочь. Прапорщик Марченко накинул на Феофанова свой необъятный бушлат и попытался успокоить парня:
– Ну‑ну… Щас. Мы тебя в нашу санчасть… Не хуже госпиталя. Только баб нет… Еще мазью смажем, перебинтуем начисто…
Феофанов продолжал плакать, и прапор заговорщицки подмигнул ему:
– Сто грамм примешь? Тебе и не надо в госпиталь…
Феофанов кивнул, но заревел почему‑то еще громче. Отчаявшись, Марченко пнул пулеметчика сапогом под коленку, потом под другую:
– Видишь, ноги – целы! И руки, блядь, на месте! Для пущей убедительности прапор еще сунул Феофанову под нос здоровенный кулачище:
– А это видишь?!
– Да‑а, – сказал Феофанов, догадливо перемогая свою истерику. Марченко кивнул и перевел взгляд на завернутые в плащ‑палатки тела.
– А пацаны вот уже ни хера не увидят…
…Вечернее построение проходило уже в темноте, как только в роту примчался полковник Примаков. Голос Самохвалова срывался на февральском ветру:
– …Головные уборы снять! Вечная память десантникам разведвзвода, павшим смертью храбрых при выполнении боевого задания. Младший сержант Крестовский Виктор Павлович. Ефрейтор Петров Александр Петрович. Рядовой Кныш Юрий Евгеньевич. Рядовой Сухоручко Виталий Иванович…
(Сухоручко умер от ранений уже на «бугорке». Марченко еще говорил, что это ранение, в принципе, не было смертельным, просто «сердце шока не приняло».)
– …Головные уборы надеть!…
Погибших поминали ночью – кто как. Бойцы в основном, конечно, «всухую». Но у некоторых были заначки. Маугли, Веселый и Ара отправились к разведчикам с половиной фляжки водки. Веселый, Грызун и погибший Крестовский корешились, так как были «земами» – все трое из Питера. На всех водки хватило, буквально чтобы чуть лизнуть. Выпили молча. Потом, закурив, Маугли сказал:
– Да… У Вити классный дембельский альбом был. Аккуратный такой. Маленький, но все – чики‑чики…
Через паузу Кузьмин помянул Кныша:
– Кнышка, кабы жив был – опять бы пошел на покойников смотреть. Он говорил – волю закаляет.
Помолчали еще, потом шмыгнул носом Грызун:
– А Петров мне говорил, что у него деваха «залетела». Когда он в отпуск ездил. Еще советовался, типа, может, написать, чтоб оставила? Я отсоветовал…
– А Сухоручко все сеструхе своей писал.