– Как завтра? Сегодня! Сейчас!.. Вот что, девы! Берите себе все конфеты! И все орехи! И денег вам сейчас дам! И бегите! Бегите!
Он достает кошелек, отсчитывает деньги.
– Вот так раз! – удивляется одна из девиц.
– Что ты выдумал? Куда ты поедешь ночью? – не хочет верить Дельвиг.
– Как куда? Как куда, милый мо-ой?.. К Натали! В Москву! Ты ведь слышал? На штурм Карса! Дельвиг, Дельвиг! А что, если Карс и в самом деле будет взят мною?
И он обнимает Дельвига, срывает его с места и начинает вертеть его по комнате.
Девицы с конфетами и орехами в обеих руках стоят, вытаращив на Пушкина глаза.
Глава девятая
Москва, 5 апреля 1830 г., суббота Страстной недели. Дом Нащокина. Довольно большая комната, очень затейливо и вполне безалаберно обставленная. На стенах портреты Нащокина работы многочисленных молодых художников, которым покровительствовал Нащокин. Кроме того, портреты его сожительницы цыганки Ольги Андреевны; изображения его лошадей и охотничьих собак. Всюду масса безделушек и украшений, также старинное оружие и прочее.
В комнате Нащокин и Пушкин перед двухэтажным стеклянным домиком, весьма изукрашенным.
– Поразительно! Столько мастерства! – восхищается Пушкин.
– Работали мастера Вены, Парижа, Лондона… Обошлось это мне в сорок тысяч рублей… А ведь, пожалуй, если начать продавать такую вещь, никто и десяти тысяч не даст, а? – спрашивает Нащокин.
– Разве можно продавать это! Кощунство! Это будет у тебя фамильная редкость. Перейдет к твоим внукам и правнукам! Изумительнейшая вещь!
– Если бы кто дал свою цену, я бы все-таки продал!.. На свете изумительных вещей вообще гораздо больше, чем денег, – философски замечает однолеток Пушкина Нащокин.
– Что? Проигрался? – догадывается Пушкин.
– Главное, совсем не вовремя, вот что досадно! Тут праздник заходит, масса всяких расходов, и вот… Да ничего, конечно, как-нибудь обернусь… – объясняет ему Нащокин.
– Ты обернешься, конечно, я верю! Если бы у меня были деньги, я бы тебе ссудил… Уверен, что это пустяки! Или наследство какое-нибудь получишь, а?
– Раскидывал я в уме, от кого бы можно было ожидать наследства, что-то не вспомню… Ну, да уж кто-нибудь найдется, помрет и оставит, обойдемся… А ты письмо написал Гончарихе, как собирался? – вспоминает о деле друга Нащокин.
Пушкин, вынимая из кармана сюртука письмо, машет им нерешительно:
– Вот оно! Только не знаю, отсылать или нет?
– Как же так не отсылать? Раз письмо написано, то его надобно отослать. Это у меня мигом сделают Василий или Петька.
Он отворяет дверь и кричит:
– Василий! Ва-си-лий!.. Петька!.. А вам что надо? – меняет он голос.
Чей-то густой раздается бас за дверью:
– Мне бы только на Пушкина посмотреть!
И тут же голос Нащокина:
– Нечего на него смотреть! Ва-си-лий!
Однако тот же голос жужжит настойчиво:
– Кто-то сказал: Пушкин пришел к хозяину! Ну вот я и…
И из-за плеча Нащокина просовывается чья-то взлохмаченная голова.
– А-а! Пушкин! Пушкин! – кивает голова и исчезает, потом довольный голос Нащокина:
– А-а! Петька! Ну, хотя бы ты… А то кричу и не могу дозваться.
И вот Нащокин пропускает Петьку и затворяет дверь, а Петька говорит не менее философски, чем его барин:
– Как же можно, барин, вам дозваться, когда полный дом разных народов, и у всякого, барин, своя фантазия!
– В самом деле, Войныч, очень много что-то у тебя всяких, – соглашается с Петькой Пушкин. – Я проходил, видел… Кто такие?
– Ну, где же мне знать всех, кто они такие? Один влезет, глядишь, кого-то другого притащил… Этот, в дверь заглядывал, артист какой-то. И еще, кажется, есть пятеро артистов… Потом художники… Все, конечно, народ талантливый, – объясняет Нащокин.
– Видно, что таланты! Ну, так вот, письмо! Это, Петя, письмо для меня такое дорогое, что если ты его потеряешь… – пронзительно смотрит на Петьку Пушкин.
– Ну вот, барин, как же можно письма терять! Что я, пьяный? Под Пасху пьяных не бывает, что Бог даст завтра! – отвечает Петька.
– Тут написано: «В собственные руки»… Ты постарайся добиться, чтобы непременно самой барыне Гончаровой. Скажи, что от меня, и слушай, что она скажет, – наставляет Пушкин Петьку.
– И чтобы в точности вам передать! Это я все сделаю… А идти мне в какой конец? – справляется Петька.
– По Большой Никитской, угол Скарятинского переулка… Угольный дом.
– А случится если – барыню не застану?
– Как не застанешь? Нынче все барыни дома сидят, куличи пекут, – разъясняет Нащокин. – Иди! – И Петька уходит. – А вот я свою ораву чем буду завтра кормить? Впрочем, разговеться-то им дадут, кажется, а уж на всю неделю не хватит! Стыд и срам дому Нащокина!
– Может быть, разойдутся куда-нибудь? – пытается помочь делу Пушкин.
– Часть, я думаю, разойдется, а зато другие к себе гостей приведут… – печалится Нащокин.
Это заставляет Пушкина сказать энергично:
– Эх, я бы на твоем месте с каким бы удовольствием прогнал всю эту сволочь ко всем чертям!
Но Нащокин ужасается:
– Скандал, что ты! Как их прогнать? Они все люди способные… Да и не такие вредные, когда у меня деньги бывают.
– Хотя ты и всеобщий наследник, но, послушай, так ведь тебе никаких наследств не хватит! Разве что от графа Строганова!
– Что наследства… Не так давно долг получил карточный – тридцать восемь тысяч, вот я удивился! Уж я о нем и забыл, вдруг – что такое? – получаю! – И Нащокин разводит руками, снова переживая эту приятную неожиданность.
– Хорошо, получил, и что же? – оживляется Пушкин.
– Проиграл… Очень не повезло… И последние деньги выиграл знаешь кто? Павлов, сочинитель.
– Ка-ак? Тот, который стихи пишет?
– Павлов… да… Я ему ставлю уж потом карету Ольги… Пошла к нему карета! Я ставлю вяток буланых. Поскакали к нему буланые! И хотя бы совесть имел, подождал со двора сводить, а то ведь утром же – мы до свету играли – только вышла Ольга с сынишкой, приказала заложить буланых в карету, кататься, или в ряды, он является. «А-а, запрягли уж, – говорит, – ну, вот, и прекрасно!» Сел в карету, кучера своего на козлы, и помчал! Даже и шапки не снял на прощанье, вот до чего спешил! Такую мне Ольга за это перепалку задала!
– Недаром у него такой унынье наводящий лик! Вот так Павлов!
– И Ольга со мной за это с воскресенья не говорит и смотрит фурией! – жалуется Нащокин уныло.
– Знаешь что, Войныч, женись, брат! – советует Пушкин. – Жена заведет у тебя порядок. Всех этих артистов и начинающих художников и всяких пропойц, какие у тебя тут поселяются, неизвестно зачем, выгонит в три шеи!
– Куда же она их выгонит? Если бы им было куда идти, они бы и сами ушли…
Тут за дверью опять раздаются какие-то крики, потом отворяется дверь, и один взлохмаченный втаскивает за рукав другого и кричит:
– Павел Войныч! Этому скоту, вот… ему… внушите вы правила приличия!
– А вы сами… вы-то правила приличия знаете? – спрашивает Нащокин.
– Не знает, нет! По-ня-тия не имеет, подлец! – орет второй.
– Вы видите, что у меня гость! Пожалуйста, идите отсюда! – упрашивает Нащокин.
– Тысяча извинений! – галантно кланяется первый, и оба уходят.
– Эти кто такие? – спрашивает удивленно Пушкин.
– Этих совсем не знаю… Должно быть, недавно влезли.
– Ха-ха-ха! Ты хотя бы ради завтрашнего праздника посчитал их! – советует Пушкин.
– Я полагаю, что дворецкий мой их все-таки считает… – соображает Нащокин.
– Да ведь у тебя тут может быть притон фальшивомонетчиков, воров, грабителей!.. Может быть, их давно полиция ищет! – беспокоится за друга Пушкин.
– А может быть, и ищет! Черт их знает! В самом деле ведь, прикинется художником, а на самом деле фальшивые сторублевки делает, – спокойно говорит Нащокин.
– Нет, женись, женись! Одно средство!
– Покажи дорожку, а потом уж и я!
– Знаешь, что я думаю? Я пойду завтра христосоваться с Натали! Так и быть уж, заодно и с ее мамашей. Только фрака у меня нет, вот беда. А у тебя нет ли лишнего? Ведь мы с тобой одного роста.