Шрифт
Фон
Замечательный образ «нашего безнадежного дела» – гораздо более убедительный в своей перелетной романтичности, чем свинцовый «водопровод, сработанный рабами Рима». Конечно, эта поэтика не могла родиться на пустом месте. Имя Юрия Стефанова (именно его Ю.Соловьев считает своим учителем и неоднократно обращается к его памяти в своих стихах), объясняет генезис его творчества. Я тоже воспользуюсь случаем выразить благодарность «магическому невозвращенцу» и «созерцателю незримого» за столь яркого ученика, и с печалью отмечу, что собеседников таких в наших столицах теперь не сыскать.
I. реликвии
«Страшны языковые времена…»
Страшны языковые времена.
Я раздвигаю корешки – и вижу
расплавленные буквы и слова,
меж бездною и бездной – только сеть
еврейской азбуки или германских рун,
или глаголицы неведомой крючки,
черты и резы. И зеленый страж
двенадцати архангельских ворот
не смотрит в мою сторону. Вхожу
в замшелое и сводчатое лоно
Великой Матери. А дальше – ничего,
безмолвие, ни тьма, ни океан,
а просто – словно бы «не бысть ничтоже»,
как в летописи в некий год пустой.
Все так. Закрытые глаза и пустота
перед сетчаткой, позади сетчатки,
пустой и бесконечный коридор,
который и не коридор, и кончились слова,
и мрак, и свод обрушился, и мне уже не выйти
ни к языкам, ни к временам…
«Бесцветная прядь жематийских болот…»
Бесцветная прядь жематийских болот,
припухлость и русский болезненный рот –
вот все, что я вспомню, и все, что останется мне.
Беспечная поросль от неких, не знавших границ,
создание узеньких улиц, широких страниц,
что мало мне виделось въяве, но чаще – во сне.
Здесь странная связь. Что в крови голубой, что в словах –
великая радость. Но больше – забвенье и страх,
тропический рок и астральные злые углы,
и ранняя темень, и пласт плодородной золы.
А ты – меж корней, но укрыться тебе не дано.
И тускло мерцает в Европу глухое окно.
Под жирных причалов безмолвие век изнемог.
И солнце болтается в небе, что твой осьминог.
«Тишайшим небом разговор не начат…»
Тишайшим небом разговор не начат
о мраке, самом первом из чудес.
Отшельники заполонили лес,
впустую о полуночном судачат.
Их держит круг из камня и травы,
светила движутся по каменным просветам,
путь разведен по сторонам и метам,
колеса скрючились, окаменели львы,
свинец созвездий, тусклая коса
хрустит костями в мире чресполосиц,
и медлит меднорукий змееносец,
тринадцатый, пустая полоса.
«Время ссорится из-за объедков…»
Время ссорится из-за объедков,
но что значат месяц и год,
если бунт безымянных предков
мои жилы в ночи порвет?
И припомнит уроки, обеты,
и возложит вину и срок,
и заставит читать приметы
в злобном воздухе, как меж строк,
в тряске, словно под флейту Пана,
к потаенным входить словам,
за охотою окаянной
по снесенным нестись головам.
И заставит меня заткнуться
многим множеством острых вещей,
и законом – извечно тянуться
по тоскливой тропе палачей.
То ль топор, то ли пуля-дура,
то ли пытошная пора,
и моя пузырится шкура
на кострище Царя Петра.
«От зеленой пучины спасенья нет…»
От зеленой пучины спасенья нет,
волн тяжелых тяжелый звон.
Собирает силу темных планет
меднохвостый демон Дагон.
Лапы плавающих на глубине
небо хлопают по краям…
И вдобавок мы заблудились во сне
и таскаемся по морям.
«Неживая влага недужных рук…»
Неживая влага недужных рук,
незаконная вязь у недужных снов,
ты забудься, забудь запереть засов
и проснись на первый совиный звук.
Влага капля за каплей сомкнется в слог,
он совьется в тропу, в перепутье пут.
Пронесут. Не спрашивай, что пронесут –
пронесется вопрос в переборе ног,
в перестуке капель и звоне подков,
в скрипе спиц на колесах в густых лесах.
Ты ищи себя в чаще, в чужих глазах,
в молчанье или в обрывках слов.
Не в полных словах затаился ты,
не сеть глаголов – устав камней.
Прячься, иль с первым лучом костеней,
иль черной ночью сочти черты
на еле видных стволах дерев,
на еле слышных всхлипах птиц,
на лицах стариц, отроковиц,
захлебнись сединою, вмиг постарев.
В неживых пространствах найдется нить,
змеем, корнем выползет на ладонь –
и корчуй, изводи, разводи огонь –
нежить в нетях, но нынче тебе не жить.
Шрифт
Фон