Оставалось узнать, как он собирается это сделать. Рабы были хорошей приманкой. И если бы все удалось так, как задумал хан, с непокорными можно было покончить одним ударом. Навсегда вместе с ними ушла бы в могилу страшная для Берке тайна. Ни один человек из отряда не должен остаться в живых. Ни один…
Мысли о пережитом позоре не оставляли хана ни днем ни ночью. Часто перед рассветом он просыпался от собственного крика, весь в липком поту, и потом долго не мог уснуть, вглядывась во тьму широко открытыми, безумными глазами.
В ту ночь, когда воины Салимгирея, надругавшись над ним, исчезли из юрты, никто так и не услышал его криков, не пришел на помощь. Только под утро Берке удалось избавиться от волосяных арканов, которыми были связаны его руки и ноги.
Когда же пришли люди, Берке, никому и ничего не объясняя, велел позвать лекаря. Ни один из приближенных не осмелился спросить хана, куда исчезли Кундуз, Акжамал, воины, охранявшие юрту.
Лекарь-араб, осмотрев Берке и стараясь не встречаться глазами с ханом, сказал:
— То, что сделано, сделано искусным человеком… Только лекарю или мулле под силу такое… Я боюсь даже думать…
Берке поманил к себе лекаря, а когда тот приблизился к хану, схватил его за горло и сказал злым, свистящим шепотом:
— А ты и не думай! Старайся не думать! Ни одна живая душа не должна знать о случившемся. Если же язык твой предаст тебя, то я придумаю для тебя такую смерть, от которой содрогнется даже небо! Ты понял меня?
Побелевшие губы лекаря что-то шептали.
— Если же ты поможешь мне снова стать здоровым, то щедрости моей не будет предела…— вкрадчиво добавил Берке.
Несколько дней лекарь не отходил от хана, поил его целебными отварами из трав и кореньев, менял повязки.
Однажды, когда Берке стало лучше и он мог сидеть, хан позвал к себе араба.
— Ты никому не говорил о моей беде? — спросил он.
— Нет, великий хан. Я могу покляться на Коране…
— Не надо…— сказал Берке. — Я верю тебе… А что говорят там? — хан кивнул в сторону двери.
— Никто даже не догадывается. Считают, что у вас обычная болезнь…
— Это хорошо, — задумчиво уронил Берке. — Что ж, я обещал тебя щедро наградить… Я сдержу свое слово…
Хан протянул руку к ковровой сумке, расшитой яркими узорами, и достал из нее горсть золотых монет.
— Возьми…Рука хана щедра…
Берке высыпал монеты горкой у своих ног.
Глаза лекаря расширились, и он поспешно наклонился над золотом, подставив хану худую согнутую спину.
В руке Берке блеснул нож, и жало его легко вошло в незащищенную спину араба, под выпирающую, похожую на сломанное крыло лопатку…
* * *
Через несколько дней Берке-хан снова вершил делами Орды. Все, казалось, осталось по-прежнему, и никто не заметил в нем каких-нибудь перемен.
Только сам Берке знал, что все перевернулось в его душе. Он вдруг понял — земные радости больше недоступны ему. Уже не взволнуется сердце при виде красивой женщины и не заструится по жилам остывшая кровь. Навсегда умерла последняя надежда на то, что какая-нибудь из жен все-таки родит ему наследника. Смысл жизни теперь заключался в одном — как можно дольше пробыть ханом, властвовать над людьми и упиваться властью. Мысль эта укрепляла душу Берке-хана и помогала внешне оставаться прежним.
Лишь иногда, помимо его воли, живая, прежняя жизнь вторгалась в придуманный им для себя мир, и покой покидал хана, а душа начинала метаться и гореть огнем.
По-прежнему, чтобы никто не заподозрил, что он скопец, Берке иногда посещал своих жен.
Однажды он заночевал у одной из них. Женщина была еще молода, крепка телом, ласки ее когда-то нравились хану и будили в нем желание.
Но теперь даже воспоминание об этом вызывало раздражение и отвращение.
— Я устал, — сказал Берке. — И потому не хочу тебя.