Небу ничего не стоило рухнуть мне на голову, а земле — разверзнуться и сбросить меня в адские глубины, но ничто так не потрясло бы мою душу, как признание рыцаря Эда, единственного смертного, которому я решил доверять среди живых и который в одно мгновение обратился в самого нежеланного соперника.
— Как же это могло случиться, брат Эд?! — потеряв и вновь обретя дар речи, вымолвил я, уже готовый от отчаяния посыпать себе голову раскаленной золой.
— УсмешкаФортуны, мессир, — развел своими мощными руками рыцарь Эд. — Как и вся моя жизнь. Видели ли вы, мессир, ее прекрасные глаза, так и обжигающие сердце черным огнем?
— Видел, — стараясь ничем не выдать смятения, признался я.
— А острые брови, пронзающие сердце вернее всех ее кинжалов? — продолжал мучительно оправдываться комтур тамплиеров.
— Видел и брови, — признал я.
— А губы цвета спелого граната?
— Нет, — признал я и до боли позавидовал рыцарю Эду, хотя мог похвалиться перед ним тем, что, волею обстоятельств, мне оказалась ведома краса Дамы наших сердец куда более искусительная, чем губы. — Она умело скрывала свое лицо.
Конечно, я предпочел не хвалиться, ибо ожидал, что рыцарь Эд, забыв о всех обетах, в тот же миг разрубит меня своим мечом на две половинки.
— Ох, мессир! — раскрыл передо мной свою душу рыцарь Эд. — Можно считать, что я уже убит ассасинами.
— Она из ассасинов? — ничуть не удивился я.
— Если Рум и кишит какими-то ассасинами, то я знаю только одного настоящего, — грустно проговорил рыцарь Эд. — А именно Черную Молнию. Конечно, когда-нибудь она убьет меня.
— Но почему она так упорно охотится за вами, брат Эд? — спросил я с непристойным облегчением на душе.
— Случалось трижды, что волею, а отчасти неволею, становился я преградой между ней и правителем Рума, которому ассасины определили быть жертвой за грехи его предков. Один раз мы спасли жизнь султана, когда он охотился на волков в то время, как вели охоту за ним самим, и еще дважды при торжественных объездах провинций. Султан неизменно приглашал нас в арьергард своей свиты, и нам не полагалось отказываться. Подробности этих случаев не имеют особого значения. Суть в том, что ассасины не любят нас, а я, увы, влюблен в ассасина.
Комтур немного помолчал, а затем прибавил к своему чистосердечному признанию еще немного:
— И у меня чутье на ассасинов. В капеллу им хода нет. Но за стенами капеллы она когда-нибудь убьет меня. Непременно убьет.
— Но ведь и вы не безоружны, брат Эд, — скрепя сердце, заметил я, ведь все ассасины, кроме одного, тоже никак не могли рассчитывать на мою любовь.
— Разве у меня хватит сил поднять меч на свою Даму? — грустно улыбнулся рыцарь Эд.
Этим неразрешимым вопросом и закончилась наша беседа, ибо ночь уже охватила всю землю и подобралась вплотную к последней цитадели света, нашему костру.
Мы пожелали друг другу дожить с Божьей помощью до утра и чтобы духи пустыни побоялись тревожить наш сон, а затем разошлись по своим палаткам.
Тяжелая тоска, лежавшая у меня на сердце, сделалась еще тяжелее, когда я остался в одиночестве, под защитой шатра и стражников, коими стали сами доблестные рыцари, решившие охранять шатер по трое, трижды сменяя друг друга за время ночи. От той тоски не смогли освободить меня ни молитва, ни мягкая постель, о которой я давно мечтал.
Заснул я, однако, очень скоро и увидел во сне картину вовсе не грустную, а радостную и при том настолько невероятную, что я ни на миг не терял нити ясного рассудка и говорил себе: я сплю и вижу прекрасный сон.
Мне грезилось, что мы все трое идем по дороге на высокий холм, усеянный чудесными, благоухающими цветами. Посреди нас — Черная Молния, одетая в роскошное платье, не виданное мною дотоле в Румском царстве; я нахожусь от нее по левую руку, а рыцарь Эд де Морей — по правую.