Не подумал ли он, что духи возвращаются в свое логово?
Чудесный Мираж появился из-за окоема холма перед нашими взорами, не запоздав ни на мгновение.
Все было неподвижно, кроме одной темной точки, удалявшейся от нас по дороге далеко впереди. Хвост пыли выдавал ретивого всадника. Я пригляделся и подумал, что вижу не иначе как гонца неких сил, враждебных или союзных.
— Быстрый ездок, — заметил и рыцарь Эд. — Легкий под ним скакун.
— Да и сам ездок, как видно, не грузен, — показалось мне, и сердце мое забилось, вопреки всем ясным доводам рассудка.
Рыцарь Эд тревожно посмотрел вдаль и заключил:
— Пуганая собака и тростника испугается.
— Эта стрела — в мой загривок, — вздохнул я. — Надеюсь, мы не станем останавливаться на ночлег в этих местах? Охотой на ручных лисиц и султанов я уже сыт по горло.
Комтур внял моим тревогам, и отряд расположился коротать первую ночь пути там, откуда дворец, заброшенный обычными смертными султанами и их подданными, уже не был виден плотскими глазами.
За несколько мгновений посреди темнеющей, пустынной равнины, вокруг придорожного колодца, выросли десять шатров, и яркий огонь костра опалил куски мяса, размягченные в дороге под седлами.
Когда из колодца вытянули бадью с водой, Эд де Морей кинул в нее несколько алых песчинок и, поднеся бадью к костру, пригляделся к воде.
— Порошок из голубиной печени, — пояснил он. — Выдает всякую отраву.
— Тростник тростником, а предосторожность уместна, — согласился я. — Брат Эд, вам тоже запал в душу тот одинокий всадник?
— Всадник, конечно, не большая редкость, — ответил рыцарь Эд, — но я привык доверять чутью.
— Мое чутье вторит вашему, брат Эд, — поддержал я комтура и решил признаться в искушавших сердце опасениях. — Хоть конь и скакал быстро, но из моей головы никак не выскакивает мысль о Черной Молнии. Не появится ли на нашем пути чреватое грозой облако?
Комтур долго молчал, опустившись перед огнем на складное дорожное сидение.
— Я приложу все силы, чтобы уберечь вас от любых опасностей, мессир, — с некой тенью неуверенности в голосе проговорил он.
Полновесная темнота еще не опустилась с небес, и ночь еще не поглотила равнину вместе с крошками, коими мы, верно, представлялись ангелом с высот звездных сфер, однако лицо комтура, освещенное костром, показалось мне сумрачней ночи.
— Вы хотели бы задать мне еще один вопрос, мессир? — сдался рыцарь Эд моему многозначительному молчанию.
— Ничего не могу поделать со своим любопытством, — весело признался я. — Оно, по-видимому, восполняет убыток памяти.
— Мессир, мне так же трудно удержать себя от нижайшей просьбы, — вздохнул комтур.
— Всякий повод оказать вам честь, брат Эд, радует меня до глубины души, — уверил я его.
— Мессир, пообещайте не посмеяться над моим безумием, — тихо проговорил рыцарь Эд де Морей.
— Безумием? — удивился я. — Но ведь и вы, брат Эд, не смеялись над всеми безумными россказнями, которыми я потчевал вас едва не половину прошлой ночи. Безумного я обнаруживаю в своей жизни куда больше, чем здравого, и не нахожу в том ничего смешного. Говорите, брат Эд.
— Больше скажет моя одежда, — ответил рыцарь Эд. — То, что привлечет ваш взор первым, выдаст мою тайну и мой грех.
На белом льняном полотне выделялась прямая черная полоса, спускавшаяся от правого плеча до пояса.
— Ваш глаз верен, мессир, — глухо проговорил рыцарь Эд, будто и впрямь исповедываясь мне в неком смертном грехе. — Вы заметили цвет Дамы моего сердца.
Удар, в тот же миг пронзивший мне мозг, я могу назвать только ударом черной молнии.
— Дама сердца?! — обомлел я, ибо явь в самом деле становилась безумней самого безумного видения.