Как правило, в существующих исследованиях этот параметр предлагается исчислять как соотношение собираемых налогов к ВВП, хотя существуют и другие варианты – соотношение только подоходного налога к ВВП, соотношение подоходного налога к сумме всех налогов, соотношение всех налогов, кроме торговых и косвенных, к сумме всех налогов в целом, а также соотношение реальной величины извлекаемых налогов к ожидаемой исходя из предикторов социально-экономического развития страны и ежегодные подушевые налоговые поступления [Besley, Person, 2010; Schmitter, Wageman, Obydenkova, 2005; Gehlbach, 2008; Fykuyama 2004 и др.].
В целом это вполне логичный и распространенный подход, но вместе с тем необходимо учитывать некоторые встроенные в него ограничения. Например, нерешенной проблемой в таком случае остается так называемая «теневая» экономика, которая не учитывается в этом параметре [см., например: Ottervik, 2013; Hendrix, 2010]. Кроме того, при осуществлении эмпирических сравнительных исследований, прежде всего применительно ко многим посткоммунистическим и значительной части развивающихся стран в целом, необходимо принимать во внимание такую проблему, как так называемые «пропущенные данные», в частности отсутствие достоверной статистики о реальной собираемости налогов. В качестве альтернативы предлагаются и реально используются другие показатели, например, так или иначе связанные с уровнями ВВП на душу населения. Необходимо, однако, учитывать, что это тоже не лучшее решение – хотя бы потому, что в ВВП на душу населения могут быть «зашиты» и другие показатели, напрямую не связанные с уровнями государственной состоятельности. Поэтому при возможном использовании этого индикатора нужно принимать во внимание также встроенные в него ограничители.
Среди других используемых альтернативных индикаторов для измерения этого компонента государственной состоятельности – доля государственной собственности в экономике [Thies, 2010], уровень инфляции [Besley, Persson, 2008], процент государственных расходов в ВВП [Fjelde, De Soysa, 2009]. Каждый из этих индикаторов еще в большей степени, чем ВВП на душу населения, обременен теми или иными проблемами – в частности тем, что они в еще большей мере отражают концепты, не связанные напрямую с государственной состоятельностью. Применение подобных индикаторов всегда должно сопровождаться осторожностью со стороны исследователя.
Второй из обозначенных компонентов, административно-бюрократический, по популярности в современной литературе лишь немного уступает первому. В широком смысле он включает в себя способность государства определять и эффективно, без вмешательства каких-либо посторонних факторов вроде коррупции, реализовывать политику и качественное государственное управление – обеспечивая при этом защиту таких ценностей и работу таких институтов, как защита прав собственности, исполнение контрактов, внутренний порядок и безопасность. Предполагается, что государство, которое может обеспечить своим гражданам вышеперечисленные условия и на этом фоне имеет возможность грамотно и эффективно определять собственный политический и социально-экономический курс, по определению является куда более состоятельным, нежели государство, которое этого обеспечить не может. Эмпирическая оценка этого компонента государственной состоятельности, однако, сталкивается с проблемой: определение пригодных для сравнительного анализа индикаторов качества институтов как важного показателя государственной состоятельности также является непростой задачей. Одна из основных сложностей здесь – множественность измерений качества управленческих институтов и различные концептуальные подходы, влияющие на выбор конкретных показателей или их сочетаний.
В некоторых случаях для решения этой задачи используются уже существующие информационные базы и формируемые на их основе индексы. Крайне распространенными источниками являются индексы качества государственного управления – Quality of Government (QoG) по версии одноименного проекта Гётеборгского университета [Data, 2015] и Worldwide Governance Indicators (WGI) [Kaufmann, Kraay, Mastruzzi, 2011], рассчитываемые по методике Всемирного банка [см. Charron, Lapuente, 2010; Bratton, Chang, 2006]. В ряде исследований для этого используются индексы «бюрократического качества», рассчитываемые по известной базе данных International Country Risk Guide [International Country Risk Guide, 2007; Back, Hadenius, 2008].
Другие походы к измерению качества управленческих институтов опираются не столько на существующие индексы, сколько на отдельные специально отобранные показатели, используемые как так называемые «прокси-переменные», т.е. «замещающие» те переменные, значения которых не выявляются непосредственным образом при попытках измерения уровней государственной состоятельности в разных странах. Это, например, соблюдение прав собственности и деловых контрактов [Soifer, Hau, 2008], уровни коррупции, контроль над коррупцией [Back, Hadenius, 2008], гарантии прав «физической целостности» (physical integrity), понимаемой как обеспечение личной безопасности и неприкосновенности и рассчитываемой по отдельным показателям специальной базы данных Cingranelli-Richards Human Rights Data Project (CIRI) [Cingranelli, Richards, 2010], разработанной и поддерживаемой Д. Сингранелли и Д. Ричардсом. В. Попов предлагает еще две «прокси-переменные» для измерения государственной состоятельности – уровень убийств на 100 тыс. населения (по данным Всемирной организации здравоохранения и Всемирного банка) и процент теневой экономики в ВВП, прежде всего тоже по данным Всемирного банка [Popov, 2011]. Распространенным и в целом удачным индикатором являются также «контрактоемкие деньги» (contract intensive money, CIM), используемые в качестве показателя доверия к финансовым институтам и рассчитываемые по показателям Международного валютного фонда [Fortin, 2010]. Возможным его заменителем является индикатор доли частных кредитов от ВВП (это также коррелирует с доверием к финансово-экономическим институтам страны) [Persson, Besley, 2009]. Также в ряде исследований используется индекс легкости ведения бизнеса, разработанный и поддерживаемый Всемирным банком [Cardenas, 2010].
Наконец, третий из компонентов государственной состоятельности, военно-принудительный, в современных исследованиях куда менее популярен, однако остается теоретически очень значимым. В широком смысле он включает в себя способность государства и его лидеров принуждать своих граждан к повиновению, эффективность потенциального использования ими силы. Эта трактовка state capacity, как отмечалось выше, проистекает еще из веберовского определения государства как института, обладающего монополией на легитимное насилие – именно государство, которое может эффективно осуществлять эту основную свою функцию, лежащую в основе собственного определения, будет более состоятельным. Другим источником этой трактовки является выдвинутое Манном и упомянутое ранее разделение на деспотическую и инфраструктурную власть. Для измерения этого компонента государственной состоятельности в существующих исследованиях используются, прежде всего, показатели, отражающие военную мощь и милитаризацию страны (доля военнослужащих от общей численности населения или рабочей силы, военные расходы на душу населения и как процент от ВВП, степень контроля легальных политических институтов над военными из Institutional Profiles Database [Institutional Profiles Database III, 2009], степень владения монополией на использование силы на своей территории из Bertelsmann Transformation Index) [Fortin-Rittberger, 2014; Thompson, 2016].
Использование всех этих индикаторов также сопряжено с очевидной проблемой: они не совсем подходят для мирных демократических государств, обеспечивающих верховенство права и статус единственного имеющего право на легитимное насилие на своей территории посредством не военных инструментов. В разных исследованиях, пытающихся операционализировать этот компонент государственной состоятельности, используются также иные прокси-индикаторы, в том числе, к примеру, степень ограничений на власть лидера страны из Polity IV [Marshall, 2016 b; Fortin-Rittberger, 2014] и измерения степени контроля чиновников локального уровня со стороны центральной власти [Edin, 2003].