Трагическое происшествие в Париже в январе 2015 г., столкновения между светским и религиозным на поле искусства, деятельность ИГ и многие другие прецеденты стали катализатором напряженного обсуждения пределов демократических ценностных рамок политического развития и переосмысления ценностных контекстов индивидуального и коллективного бытия в политических параметрах. Эти сюжеты стимулируют дискуссии вокруг политико-правовых принципов светскости и свободы совести как в отечественной политической науке, так и в среде российских религиозных деятелей.
Следует также отметить направление политических изысканий, посвященных проблеме модернизации и секуляризации в исламском мире, особенно соотношения ислама и демократии. В российском политическом знании эта тематика приобретает не только теоретическое, но и практическое значение, связанное с многоконфессиональным устроением российской цивилизации [см.: Кудряшова, 2012; 2003; Наумкин, Моххамад, 2013; Наумкин, 2010; Почта, 2012 и др.].
В настоящее время не сформировалось единого подхода к определению основных понятий новых концептуальных объяснительных схем: «десекуляризация», «ресекуляризация», «контрсекуляризация», «постсекулярное»13 и т.д., однако данная тенденция так или иначе находит свое отражение во всех современных концептуальных подходах о роли религии в трансформации общества как за рубежом, так и в России. Значимое направление в отечественных исследованиях – одновременная возможность существования множественных секуляризаций и десекуляризаций [Агаджанян, 2012; cм. также: Узланер, 2012; Каргина, 2014], зависящих от таких переменных, как масштаб трансформации (от нескольких институтов до всего общества); институциональный механизм распределения власти между религиозным и светским акторами; способ приведения этих механизмов в действие; идеологии, легитимирующие эти механизмы.
Отмеченная ключевая проблема и точка пересечения основных теоретических и мировоззренческих дискуссий, а именно принцип светскости, заложенный в политический метанарратив современности, структурирующий государственно-конфессиональные отношения и выстраивающий во многом саму сущность взаимоотношений между церковью, обществом и государством14, актуализирует в отечественном политическом знании вопрос о пересмотре границ принципа светскости. Является ли данный политико-правовой принцип предельным или сегодня возникают какие-то точки пересечения религиозного и светского, что предполагает поиск новых политических и юридических форм их взаимоотношений, а также проблематизирует императивность института свободы совести [Тощенко, 2007; Религия и светское государство… 2008; Солобожникова, 2010]? Среди всего конгломерата интерпретаций наиболее пессимистичные оценки сводятся к утверждению, что светский проект потерпел поражение, утратив монополию на описание реальности.
Государственно-конфессиональные отношения определяют формы присутствия религии и религиозных организаций в политической структуре общества вплоть до конституционно оформленных, отражая логику и философию государственной политики по отношению к религиозным организациям, а также место и роль религиозных институтов в структуре гражданской организации жизни. Это едва ли не самое популярное направление в российской политологии, особенно в инструментально-управленческих контекстах.
На стыке политической, социально-экономической и социокультурной ипостасей изучения общественных трансформаций находятся преимущественно западные [Stark, Mencken, Johnson, 2011; Weber, 2004] концепции «рынка религий» и религиозной экономики, которые сегодня притягивают к себе все больший научный интерес отечественных исследователей [Белькова, 2013; Руткевич, 2013 и др.]. В рамках данного подхода религия рассматривается как продукт, удовлетворяющий духовные потребности, и большое внимание уделяется конкуренции между религиями в условиях глобализации и доступа к информации, опосредующего политическую мозаичность.
Еще один поворот в исследованиях, связанных с осмыслением взаимоотношений религии и политики, связан с симультанностью традиции и современности, глобального и локального. С одной стороны, это познавательное продолжение переосмысления традиционных модернистских концепций, с другой – напряженный поиск объяснения качественно новых реалий: совмещения архаизации политики и современных черт, проявления религиозных интенций на различных уровнях свершения политического процесса – локальном, национальном, глобальном. Примечательно, что первые теоретические контуры в осмыслении глобализации были сделаны именно в исследованиях, связанных с религиозной проблематикой. Р. Робертсон и Дж. Чирико были, возможно, первыми, кто в 1985 г. включил понятие глобализации в академический оборот, и это произошло в статье о религии [Robertson, Chirico, 1985]. Можно согласиться с их мнением, что религии принадлежала сама идея глобального и поэтому именно внутри религий проблематика соотношения универсализма и партикуляризма отражается наиболее ярко: в некотором смысле само понятие глобализации имеет некоторый религиозный или, точнее, – квазирелигиозный подтекст, затем были другие работы, ставшие заметными в российском гуманитарном знании15. Возможности религии как эффективного инструмента регуляции глобальных тенденций и политических трансформаций также находятся в фокусе познавательного интереса зарубежных и отечественных исследователей [Casanova, 2014; Vlas, Gherghina, 2012].
Новым полем исследовательского пространства, модифицирующим теоретические подходы, стало понимание религии как цивилизационной характеристики и основания культурной самобытности, что по-новому проблематизирует политические коллизии современности – конфессиональная идентичность может выступать необходимым условием и гармонизации социальной системы, и фактором ее дестабилизации16: «религия включается в “глобальный порядок” не столько как некий институт, анклав, община, сколько как некий “жанр коллективной или индивидуальной идентичности”» [Robertson, Chirico, 1985]. Новое прочтение религиозного фактора как идентификационного параметра, его новые смыслы фиксируются в российской науке прежде всего социологическими исследованиями17, отражающими политические контексты и формирующими предметное поле для политических исследований и, шире, для концептуального осмысления новых референциальных значений религиозного фактора. В данном русле находятся и многие отечественные современные страноведческие исследования взаимоотношения религии и политики.
Ключевым в данном аспекте для отечественной научной традиции представляется вопрос о политических стратегиях и технологиях, основанных на религиозных ценностях. Эти сюжеты все чаще становятся предметом не только идеологических баталий в публичном пространстве, но и теоретического осмысления и инструментальной политики. Религиозный экстремизм [Авдеев, 2013; Дмитриев, Залысин, 2008; Журавский, 2008; Кудрявцев, 2005] представляется трендом современности, возникшим на стыке видоизмененных политических параметров современности и цивилизационных оснований, и представляет собой крайнюю форму политических стратегий, привлекающих в свой арсенал религиозные основания. Среди значимых моментов отечественных теоретических исследований в политологической проекции стоит отметить два: религиозный экстремизм в межконфессиональных отношениях и как стратегия субъектов политического целеполагания. Особое место занимают исследования, связанные с исламской проблематикой и миграционными трендами.
Содержательная эволюция понятия «толерантность» и принципа толерантности, приведшая к «смысловой многослойности», предполагает четкий вектор развития: от религиозной проекции веротерпимости до выдвижения на первый план ценности культурного многообразия, уважения к людям иной веры или иного образа мыслей и отношения к ним как к равноправным согражданам [Хабермас, 2006, c. 47]. Религиозное измерение толерантности обусловливается необходимостью использования политического механизма сопряжения различных религиозных традиций, сосуществования светского и религиозного в современном мире [Толерантность… 2004; Толерантность как фактор… 2011]. Следует подчеркнуть, что данный теоретический подход в последнее время подвергается справедливой критике в зарубежном и отечественном дискурсах, поскольку обнаруживает все больше теоретических и практических издержек18.