— Как снег на голову свалился… Мне очень неприятно, Вадим, но, сами понимаете, приказ есть приказ. Этот Рассветов — настоящее чудовище. Вы бы подумали и рискнули на правду. Один мужественный поступок, и вы — в безопасности. Разве это золото, кстати, вам не принадлежащее, стоит…
— Какое золото?! То мокруху шьёте, Георгий Николаевич, то золото. Давайте заодно и Азовский банк на меня грузите!
Капитан разочарованно вздохнул. Он был искренен и твёрдо верил в свою искренность, только подследственный догадывался о чём-то другом, слушая самую низкую, недоступную нормальному слуху ноту тайного умысла руководившего всем движением дела. Он был фигурой второстепенной, главный объект притяжения — воровская касса.
— Мужайтесь, Вадим, — напутствовал его Георгий Николаевич, поглаживая левую ладонь правой, — в вас обязательно проснётся надежда, в вас — кровь революционера. Дам один совет: в камере не поддавайтесь на провокации. Проявляйте терпение. В своих же интересах…
Подследственному даже показалось, что капитан погладил его спину мягкой ладошкой. Такой ласковый…
В тюрьме каждая дверь скрипит по-своему, будто их настраивает плотник — психолог с музыкальным образованием и знанием слабости человеческой души. Ржавый голос навесов поражает психику сжавшегося новичка, как дополнительное наказание, отнимает остатки собранного по крупицам мужества, по ту сторону порога заключённый стоит если ещё не сломленный, то готовый слоиться. Камера об этом знает.
Хотя Упоров переступал не первый порог, скрип двери подействовал на него разрушающе. Он увидел пред собой затянутую в тельняшку грудь, с трудом поднял голову, чтобы взглянуть в лицо человека, преградившего ему путь. Ничего не выражающие глаза торчали из-под обритых бровей потухшими стекляшками. Бледно — розовый шрам пересекал рябое плоское лицо, которым можно было пугать даже взрослых. Человек открыл рот, полный золотых зубов… ну, конечно же, он спросил:
— Масть?
Упоров знал — банда Рассветова не щадила ни сук, ни воров. Резали всех, и Дьяк говорил: «Почище большевиков будут!»
Вадим убрал с плеча тяжёлую ладонь гиганта, сказал:
— Осторожней, у меня сломаны ребра.
— Сломаю шею, если не назовёшь масть, — предупредил человек в тельняшке резиновым голосом и засопел, пяля пустые глаза. От той злодейской пустоты по коже бегут мурашки.
— Заключённый я, — говорит Упоров.
От окна, где стоял перекошенный, но крепкий стол, раздался добродушный смех:
— Он весёлый. Пусти его, Ведьма. Епифан! Петя отбросил кони.
— Куды девать, ума не приложу, — почесал плешивый затылок Епифан.
— Под дверь. Там ему спокойней будет.
Ведьма наконец освободил дорогу Упорову, и он увидел хозяина банды. Рассветов сидел под забранным в мощную решётку окном, одетый в жёлтую атласную косоворотку. Он указал Упорову на место, куда тому надлежало лечь.
Опять с противным скрипом открылась дверь камеры.
— Не дрожите! — пророкотал Рассветов. — Казнить вас будут утром, по расписанию.
Втолкнули высокого зэка с русой кудрявой бородой. Он споткнулся о труп у порога, упал плашмя, беспомощно разбросав худые руки.
— Лягай рядом с Петром, земеля!
— Може, из него крест сделать, такой сухущий.
— Ша! — остановил остряков хозяин банды. — Это Монах. Подними гостя, Ведьма.
Упоров признал его не сразу: заключённый был худ и жёлт до такой степени, что его вполне можно было ставить вместо креста на кладбище. Лишь глаза по-прежнему голубели чистыми глубокими родниками.
Ведьма одной рукой поднял Монаха и, не опуская на пол, усадил рядом с Рассветовым.
— Постерся, попик, в мирских заботах, — Юрий Палыч оглядел его с сочувствием.