Эксперимент, оп-ля!
— Ай! — не ожидавший боли фотограф отшатнулся назад, едва не опрокинув мою тарелку, и затер тяпнутое мной в порыве глупого омежьего любопытства плечо. — Инге, ну зачем? Одной метки вполне достаточно!
Зачем-зачем… Получилось, получилось! Вот она, вторая метка, красивая, четкая! Ахха! У меня клыки по желанию вылазят!
Донельзя довольный положительным результатом эксперимента, я, чтобы проверить верность предположения, прихватил зубами собственный палец — не вылазят. Куснул отобранную у недоумевающе моргающего Егора вилку — не вылазят. Получается, наука не обманывает, они реагируют лишь на плоть истинной пары?
— На, — наконец, сообразивший, какой именно хуйней я маюсь, альфа сунул мне под нос кулак. — Вампир.
Я с предельной аккуратностью сжал зубы на его костяшках и разочарованно застонал — ничего не произошло.
Егор утешающе чмокнул меня в лоб.
— Клыки напиваются истинной кровью и прячутся до тех пор, пока истинная пара жива, — объяснил, светясь детской радостью. — Странно, что у тебя дважды вышло, редкостный случай.
Я заерзал, поудобней устраиваясь на бедрах любовника, и муркнул в начавшийся поцелуй, ощущая — в мокнущую ложбинку между ягодицами упирается стремительно наливающаяся мощью «дубинка». Мы сегодня пообедаем или нет? Борщ остывает…
====== Часть 16 ======
Мы с Егором бежали равномерной трусцой уже шестой километр, и я все чаще ловил на себе обеспокоенный взгляд альфы. Смешной мой фотограф, честное слово — бегу и бегу, дыхание ровное, привычное к физическим нагрузкам сердце не колотится заполошенно внутри грудной клетки. Только стекающие по обнаженному торсу соленые капли пота раздражают кожу да в заднице некоторый дискомфорт присутствует. Так могло быть гораздо хуже, однака, не признавай ты, о мой ненаглядный фотограф, других способов взаимного удовлетворения, кроме натягивания меня, красивого, раз за разом на свою «дубинку». Твой рот, о мой фотограф, умеет многое, не только издавать различные звуки, улыбаться, уничтожать полные тарелки жратвы и целовать мой рот, он… М-м-м… Сладкий и горячий. А еще в нем имеется язык-затейник, опять м-м-м, умеющий скользить, изучая на вкус, вылизывать и щекотать мне разные места и творить со мной подлинные чудеса…
Стоп. Не в смысле встать столбом и не трусить по дорожке, в смысле — не думать о Егоре в сексуальном плане. О его члене, рте, языке, плечах, крепких, выпуклых ягодицах и ямочках, которые над ягодицами. О его каменных кубиках пресса, о тонкой, аккуратно подбритой полосочке волосиков, спускающейся от пупка к лобку. О его широкой груди. О его…
Блядь. Не думать, кому сказано! Дохлая кошка мне в помощь, ага, та самая несчастная, раздавленная колесами автомобиля зверушка из моей прошлой течки. Кровь на асфальте, хрупкие ребрышки белеют, пропороли тонкую, порванную шкурку…
Япона папа, проклятая падаль пахнет вовсе не кровью и не тухлятиной — борщевиком с нотками хвои. Бегущий Егор потеет, знаете ли, и с потом выделяет сводящие меня, бедного омежечку, с ума феромоны. Остается утешаться тем, что и я потею не меньше и тоже пахну фотографу…
— Как самочувствие, котенок? — альфа смотрит искоса, его лицо, шея, плечи и торс — мокрые. Раскраснелся и дышит ртом.
Ага, омежьи феромончики пробирают, понимаю-понимаю, а с эрекцией не побегаешь. Не стряхивай в мою сторону пот, пожалуйста, чудовище, умоляю!
— Замечательно! — я тоже стараюсь дышать ртом, для бега — нехорошо, но в парке весьма людно, и поблизости нема достаточно густых кустов, чтобы укрыть решившую интимно уединиться парочку. Значит, кошка! Дохлая, да! Размазанная по асфальту! У нее противные, вздутые, осклизлые кишки! Кошка, кошка! Кошка, еба-на-на!
Не стану больше бегать с Егором ни по утрам, ни вечером, ни днем, не забив предварительно в нос специальные фильтры-антидоты, нейтрализующие запахи. Издевательство! Кошка, кошка, кошка! А-а-а! Стояк, не смей вставать, тебе сейчас не рады! Жопа, угомонись, не смей чпокать смазкой, тебе еще хуже не рады, я прокладку не подложил в трусы, забыл!
— О чем думаешь?
Блядь, Егор, ну включи соображаловку… Сам-то ты как думаешь, о чем я думаю, если ты трусишь со мной бок о бок, скаля белоснежные зубы и благоухая хвойным борщевиком, в откровенных коротких шортиках и кроссовках, а на твоей мощной, гладкой груди с темными ореолами сосков соблазнительно подпрыгивает, в такт движению, стальной армейский кулон?
— О кошке, — я отфыркнул текущие в рот струйки пота.
И ведь не вру. Правда думаю о кошке. Гы-ы-ы…
— А? — Егор, повернув голову, выпялился на меня с интересом. — Поподробней расскажешь?
Он шутит? Бежать, дыша ртом, и еще что-то рассказывать? Не перебор?
Ладно, с паузами.
— Кошка, — хвоя, борщевик, опрятная дорожка темных волосиков — провести бы по ней кончиком языка, сильные бедра моего фотографа и его равномерно работающий локоть, почти касающийся аналогично работающего моего. — Она мертвая. Совсем-совсем. Кишки наружу. Черепушка размозжена. Кровяка. Серые мозги.
Уф-ф-ф. Ну гадость сия кошка, япона папа. Клянусь. Ты ее представил, фотограф? В красках?
Вроде, да — брезгливо сморщил нос, киваешь.
— Отличная медитация, молодец, — хихикаешь. — Значит, как-то добежим круг…
И продолжаешь подло благоухать лесом и полем. Р-р-р. Я так не играю.
— А ты что представляешь для охлаждения темперамента?
— Я? — Егор оборвал смех. — Я, котенок, воевал… — пауза. — Мне есть, что представлять, пострашнее кошки…
Ебтыть мою налево. Это типа человеческих тел, разорванных в куски снарядами? Факт, куда противнее обычной кошки. Руки отдельно, ноги отдельно, по веткам покореженных осколками, обугленных деревьев развешены гирляндами человеческие внутренности. Кому-нибудь сердце надобно, свежее, альфячье? А ошметок печени? А стопа в шнурованном ботинке? Нет? Тогда — кисть, все пальцы в наличии, при жизни принадлежала бете офицеру… Помыть от крови, и кушай на здоровье…
О Господи…
Я споткнулся, в ужасе от нарисованной воображением чудовищно яркой, объемной картины, и подавился рвотным спазмом. От проклюнувшегося было стояка не осталось ни следа. Егор молча придержал меня за край шортов, где резинка, и сунул, тормознувшему, отстегнутую от пояса бутылочку минералки.
— Прости, — буркнул, поспешно пряча глаза под полуопущенными веками. — Я не хотел.
Не хотел он. Угу. Но… Мою нежную омежью психику все же надо учитывать. Я-то не воевал, в отличие от предков-викингов. Сволочь. В горле застрял колючим ежом тошнотворный ком, не сглатывается.
— Инге, — голос Егора полон тревоги и ласки. — А ты случайно… не того… не беременный?
Типун тебе на язык, фотограф. Большущий и болезненный. От Макси?! Ох, нет. Плодить заморышей моя душа не жаждет.
— Вряд ли, мы предохранялись, — тошнота, наконец, отпустила, и я выпрямился, прекращая ловить воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба.
Максимум — аборт. Если я соглашусь рожать, то лишь от тебя, Егор, твоих детей. Не от случайных моделек. Срочно купить тест и провериться. Сегодня же. Или рано и срок слишком маленький, ничего не покажет?
Пробегающий мимо молоденький, хорошенький, стройный омежка в кепочке и наушниках тепло улыбнулся мне, приняв за альфу. Слушает музычку, стреляет глазками. Прелесть малыш, но — я не альфа, твоего, омежьего поля ягодка.
Проводив кукленка грустным взглядом, — и Егор проводил, но не грустным, оценивающим, сволочь повторно, — я вознамерился трусить дальше, хоть настроение и испортилось, по совокупности причин. Угрозу нежелательной беременности отметать не стоит, викинг, увы и ах, плюс ты приревновал фотографа к незнакомому омежке без особых причин — взгляд не в счет, ерунда и несерьезно. В истинных парах двое крайне редко изменяют друг другу — истинность спаивает воедино крепче сварки, да и потребности не возникает искать связей на стороне — смысл бегать от совершенства?
Совершенство. Вот, предположим, я. Я — совершенство? Идиотизм. Омега и омега, вымахавший с альфу ростом, красивый на мордаху, пропорционально сложенный. Характер вредный, упертый. Склонен к капризам и беспричинным истерикам, обожаю независимость и периодами завистлив. Еще, как вдруг выяснилось — ревнив.