Короче, да, мне стыдно. Ужасно, чудовищно стыдно. Как искупить вину, не имею понятия. Еще пореветь?
Реву, спрятав распухающее, мокрое лицо в ладони и скорчившись в тридцать три погибели. Реву, реву, не просто реву — с подвывами. Давясь всхлипами, умоляю альфу меня простить. С четверть часа выдержу изображать фиялкового омегу, наверно, столько хватит, чтобы растопить доброе Захаркино сердце.
Что?! Как это, встал, обогнул меня и ушел, презрительно пофыркивая?! Так нечестно, я же старался… Захар, куда ты? А кто меня пожалеет, успокоит и напоит кофе, раз разбудил? Ну наглость. И дверь, сорванная с петель… Завхоз убьет…
Не успеет. Ящик с инструментами под кроватью. Промокнуть щеки рукавом, высморкаться в полотенце, прекратить бесполезный вой и заняться делом, ты — викинг, Инге, выросший на лесопилке. Умеешь работать с дрелью, молотком, гвоздями, шурупами, отвертками, рубанком и долотами, не нежный городской белоручка.
Мечтавший поспать и грубо обломившийся. Тоска зеленая, даже с дверью подсобить некому бедному, несчастному, подло замученному, едва оттекшему омеге. У-у-у…
Вот сейчас я расплакался искренне, без рисовок. Мне было… никак и страшно одиноко, бесприютно. Моя проклятущая абсолютная, неограниченная свобода. Зачем она сдалась, когда некому обнять, обдавая крепким ароматом хвои, шепнуть в ухо «любимый, это ерунда, давай сюда НАШ ящик, я мигом», и я бы уткнулся текущим носом в родное мощное плечо, и мой альфа, чью метку я ношу с гордостью, гладил бы меня по волосам и целовал в жмурящиеся от удовольствия соленые глаза?
Горе-горькое. И похуй, что омежье. Я — омега. Мне по статусу положено нюни распускать периодами.
Дверь. Завхоз. Скорое убийство меня завхозом. Вставай, Инге. Через не могу. Надо, ебическая сила. Ты — воин. Выгонят из универа за порчу общажного имущества, и не получишь диплом. Как без диплома лесопилкой управлять?
У-у-у, надо… Ради диплома, собраться, и…
====== Часть 12 ======
Не знаю, что послужило причиной, моя усталость, мои измочаленные чувства или застилающее зрение марево слез, но с дверью у меня вышла какая-то хуевина. Нет, я ее поставил, конечно, но как… Явно наперекосяк: закрываясь, гадина скребла нижним краем пол, обдирая с половиц краску, замок заедал. Еще и покалечился: сначала отбил указательный палец молотком, потом прищемил его же и средний, закрывая ящик с инструментами. Короче, ремонт в корне не задался.
Расстроенный до невозможности, я, скуля от боли, ногой запинал обидевший меня ящик под кровать и опять разревелся, кляня свою омежью сущность. Мне хотелось лечь у порога и умереть.
Ноготь на указательном пальце посинел и непременно слезет — под ним набухала гематома. Хорошо, хоть рука не левая, ведущая. Ну да, я левша, и? Завидно?
Надо взять маникюрные ножнички с острыми кончиками, прокалить на огне и сделать мини-операцию, выпустить скопившуюся кровь. Без наркоза, даже местного, естественно. А я — нигде не мазохист, вот ни капельки. Может, сбегать к медбрату в общажный медпункт, пусть спреем каким-нибудь заморозит? Так вечер, медпункт уже не работает… Ну не тащиться же из-за ногтя в травмпункт через три квартала, честное слово!
Жалобно подвывая на одной тоненькой, не соответствующей моей викинговой комплекции ноте, я нашел в стоящем на столе стаканчике с писчими принадлежностями маникюрные ножницы, простерелизовал их в огне газовой комфорки, подержал, пока остывали, нуждающийся в лечении палец в холодной воде и, закусив губу в предчувствии ужаса, решительно вскрыл гематому!
Блядь, блядь, блядь! Больно-больно-больно-больно! Невероятно, чудовищно больно! Зашипев от пронзившей руку до локтя молнии, я-бедный выронил ножницы и запрыгал на одной ноге, потом — на второй. Иголки когда-нибудь нечаянно под ногти загоняли во время шитья и штопки?
Тогда вы знаете…
Слезы брызнули на щеки из-под зажмуренных век. Я их не вытирал, катятся и катятся, хуйня, тряс пострадавшей кистью. За что мне, девятнадцатилетнему сироте, эти адские муки, Господи? Неужто — кара за блядство? Не верю — большинство омег, если не выходят замуж после первой течки, особенно вольные студенты, не имеют постоянных партнеров и трахаются с теми, кто подвернется по случаю. Просто не все они вынуждены самостоятельно ремонтировать вышибленные двери, нанимают слесарей, кто умный и в деньгах не ограничен…
Дверь. В нее кто-то скребется, вроде. Послать пешим эротическим или откликнуться?
— Инге… — ох, япона косоглазая папа, Захаркин голос, виноватый и негромкий. — Я вернулся… Впустишь?
Впущу, куда денусь? Чтобы ты мне повторно дверь вышиб? Благодарю покорно, обойдусь, у меня пальцы не лишние.
Отпер я неохотно и попятился в глубину комнаты, давая другу проход. Альфа с порога критично обозрел плод моих трудов, присвистнул и покачал головой.
— Мдя, — сказал, почесывая шершавый от проклюнувшейся щетины подбородок. — Ну ты и наваял… Переделать бы… Можно?
Тут он заметил на полу возле стола кровь и сразу же вскинулся.
— Ты поранился? — охнул. — Где? Показывай!
Я независимо набычился и спрятал пострадавшую руку за спину.
— Мелочь, — буркнул. — До свадьбы заживет.
Охо-хо, там убогие три капельки. Ну хуйня же!
Захарка надвинулся яростно взрычавшей глыбой мышц и вдруг крепко меня обнял, загладил по волосам и напряженным, мелко вздрагивающим от сжимающих горло рыданий плечам.
— Ну что ты, — зашептал, обжигая дыханием ухо. — Что ты, маленький… Ну не плачь…
Бля-а-а… Зря он так, без предупреждения и с нежностями, я же морально не подготовился! В общем, разревелся я, да. Совсем-совсем. Уткнулся разукрашенным аж двумя фингалами фейсом в его широченную грудь и сдался, рухнул в позорную омежью истерику.
И абсолютно не стыдно, один-то на один, ведь Захарка — альфа, старше на два года и утешал меня подобным образом много-много раз, еще с раннего детства. Разбитые коленки и локти, ожоги от крапивы, собака укусила, свалился с яблони или забора, навернулся в канаву с велосипеда, рассадив скулу, ужалила пчела, первый альфа бросил, обхамив, мальчишки поколотили, кто-то из родителей отшлепал за провинность… К кому я тогда бежал жаловаться? Верно, стабильно к соседу Захарке. Не к вечно занятым папе и тяте.
И в Захаркином же надежном кольце рук выл, еще ни разу не текшим четырнадцатилетним подростком, словно обезумевший, смертельно раненый волк, выплескивая выжигающее изнутри неподъемное горе, когда, туша лесной пожар, погибли родители.
Захарка… В этом имени для меня что? Пожалуй, жизнь…
— Я люблю тебя, друг, — я без малейшего сексуального подтекста котенком потерся влажной щекой о шершавую от мозолей, лопатоподобную ладонь альфы. — Мой единственный настоящий друг на свете, и в беде, и в радости…
Захарка фыркнул нечто нечленораздельное и обнял меня еще крепче.
— Кровь откуда? — гигант ненавязчиво завладел моей левой рукой, осмотрел ее, не нашел повреждений и перешел к правой, залип на распухшем указательном пальце. — Молотком? — вздохнул, опытный.
Я, расслабляясь, сквозь всхлип подтвердил «ага, молотком», и альфа по-братски чмокнул меня в липкий от испарины лоб.
— Мазила, — хихикнул. — Ничего, обычное дело. С любым случается иногда, и со мной случалось тоже. Подую, нальем йода, замотаем бинтиком, а ноготь новый отрастет…
Не «глупая косорукая омежина» — «мазила». Повезло Артему с истинной парой, счастливчик.
Захарка-Захарка. Ну почему мы с тобой не истинные? Я бы тебя… Я бы тебе не изменял. И стирал бы твои трусы, носки и рубашки, и готовил бы тебе разные вкусняшки, и гордо носил твою метку и твоих детей… Увы, лишь друзья, но — как братья. А может, подобная близость душ круче и ценнее истинности? Как к альфе меня к тебе не тянет.
Пока я размышлял, сравнивая дружбу с истинностью, слезы иссякли, навалилась неподьемная усталость, раззевалось.
— Йодик, — огромным мягким домашним кошаком музыкально мурлыкал Захарка, обрабатывая мой палец откопанным на полке среди горы всякой мелочевки йодом, — бинтик… — бинтик он нашел там же, — проверь-ка, не очень плотная повязка, не давит?