Ой, горячие люди, горячие люди!Батурин долго брился, часто откладывая бритву и задумывался, глядя в зеркало, наконец поймал себя на мысли, что надо переодеться, надеть синий тонкий костюм: в нём он молодел, синева хорошо оттеняла бледность лица с морщинками около губ.-"Это нужно для дела" - подумал он, стараясь увильнуть, но тотчас же уличил себя и сказал громко:- Вот сволочь!Ругательство это относилось к самому себе. Он вспомнил глаза Зинки, как бы искуственно удлинённые, шёпот - "вот вы какой", и у него заколотилось сердце. "Сколько ей лет?" - подумал он и решил, что года двадцать три двадцать четыре.Костюм он надел синий, вышел на улицу без кепки, тёплый ветер пригладил его волосы. Он взглянул на себя в зеркальное стекло магазина и внезапно ощутил, что стал гибче, свежее, что полон мальчишеского задора.Насмешливая и явно искусственная мысль об омоложении, проскочившая в мозгу, была данью застарелой привычке. Чувство молодости, ветра, то чувство, что, не задумываясь можно определить как начало подлинного счастья, билось в теле, как сердце.В саду, в горах листвы сверкали белые небольшие лампочки, - было похоже на иллюминацию. Запах духов и политых дорожек был совершенно южный, немыслимый на севере. Полосы зелёного света, чёрные кущи деревьев и звенящее, всё нарастающее пение скрипки вызывали ощущение печального и свежего отдыха.На скамейке у фонаря, светившего с высоты шипящей звездой, сидела Зина. Батурин остановился и смотрел на неё поражённый.Она была бледна от света фонаря. В небрежной её позе, в том, как она устало откинулась на спинку скамейки и глядела в темноту кустов, задумавшись о чём-то, было нечто необычное, заставившее Батурина простоять в тени несколько минут.Он растерялся. Если бы его спросили, что он ощущал, глядя тогда на неё, он, очевидно, ответил бы несвязно и глухо о цветении, полном терпкости и порыва.Она раздражённо похлопывала перчаткой по открытому колену. Короткий шуршащий английский плащ не скрывал её лёгких ног в шёлковых серых чулках. Поля маленькой шляпы затеняли глаза, но Батурин знал, как ярко блестят они нетерпением и смутной бушующей болью. Были видны на щеке косо и чётко подрезанные блестящие волосы."Неужели она проститутка?" То, что он видел, - эта молодая и печальная женщина, Зинка с асфальта, было невозможно, таило в себе начало почти чудесной перемены.Батурин медленно подошёл. Она встала.- Наконец вы пришли, - сказала она с лёгким упрёком, и Батурин не узнал её голос - так он был чист. - А я боялась, что не увижу вас...Батурин смотрел на её губы, - тонко очерченные, чуть вздёрнутые, они дрожали. Он не мог поверить, что вчера в пивной эти же губы кричали "зараза, дерьмо".- Неужели это вы? - спросил Батурин и в темноте покраснел - вопрос был действительно глуп.Она резко повернулась к нему, усмешка обнажила её ровные сверкающие зубы.- Да, я, я, я... Я, проститутка Зинка. Я - дорогая проститутка, - за красоту платят больше. Вы ошиблись, если приняли меня за рублёвую. И Соловейчик врёт, когда болтает вам об асфальте. Вчера я была пьяна, говорила всё, что мне хотелось. Вы очень обиделись?- Нисколько.- Идёмте, - она тронула его за руку. - Пойдём в тень, здесь светло, трудно говорить.Переходы от робости к вызову, от печальных слов к дерзости, звенящей в голосе разбитым стеклом, заставали Батурина врасплох.- Прежде всего не зовите меня Зиной. Зовут меня Валя. Я кое-что хотела спросить...- Спрашивайте. Потом буду спрашивать я.- Вот вы засмеялись: говорите, что я нисколько не обидела вас. Это правда?- Правда.- Почему?- Потому, что вчерашний рассказ - чепуха. Нет у меня никакой невесты.Валя остановилась. В темноте Батурин не разглядел её лица. Он ждал дерзости, но, как всегда, ошибся.- Боже, какая я дура!.. Теперь расскажите мне всё, но только чистую, чистую правду.