Он убил Эдди с первого выстрела. И в ту ночь, придя домой, он плакал, как ребенок. С тех пор он убил еще шесть человек. Ни в одной перестрелке он не хотел применять оружие, но обстоятельства складывались таким образом, что вынуждали его. И всякий раз, когда ему приходилось убить человека, он плакал. Не на людях. Он плакал в душе, а такой плач болезненнее всего.
Полицейские из восемьдесят седьмого участка не отличались особым суеверием, но они тем не менее старались избегать идти в наряд с Бобом О'Брайеном. Когда рядом оказывался О'Брайен, дело обязательно кончалось стрельбой. Они не знали почему. Разумеется, это было не по вине Боба. Он всегда самым последним из всех вытаскивал оружие и никогда не делал этого до тех пор, пока это не было абсолютно необходимо. И все же, когда рядом оказывался О'Брайен, можно было почти, не сомневаться, что дело дойдет до стрельбы, а полицейские из восемьдесят седьмого были нормальными людьми и отнюдь не горели желанием лишний раз подставлять себя под пули. Поговаривали, что если даже О'Брайен отправится разгонять шестилеток, играющих в стеклянные шарики, то непременно какимнибудь чудом один из этих малышей вытащит автомат и начнет разносить все вокруг. Таков уж был Боб О'Брайен. Невезучий полицейский.
Но, разумеется, это было чистым полицейским преувеличением, потому что О'Брайен служил в полиции уже десять лет, четыре года из них - в восемьдесят седьмом участке, и за все это время он застрелил только семь человек. Хотя, если исходить из статистики, это все равно было чуточку многовато.
- Как дела, Майер? - спросил он.
- О, очень хорошо, - сказал Майер. - Очень хорошо, спасибо.
- Я тут думал.
- О чем?
- О Мисколо.
Мисколо был полицейским, охранявшим канцелярию, находившуюся тут же, дальше по коридору. По правде говоря, Майер вообще никогда не думал о нем. Он и вспоминал-то о Мисколо только тогда, когда встречал его.
- Так что случилось с Мисколо? - спросил он равнодушно.
- ЕГО кофе, - сказал О'Брайен.
- Кофе?
- Он раньше делал замечательный кофе, - сказал О'Брайен с грустью. - Помню, бывало, придешь, особенно поздно, после засады или чего-нибудь в этом роде, и тебя ждет чашечка кофе, приготовленная Мисколо, и веришь ли, Майер, после нее человек чувствовал себя как король, настоящий король. У него были и крепость, и вкус, и аромат.
- Ты зря теряешь время в полиции, - сказал Майер. - Кроме шуток, Боб. Тебе надо быть комментатором на телевидении. Ты мог бы делать такую рекламу кофе, что...
- Перестань, я говорю серьезно.
- Извини. Так что случилось с его кофе?
- Не знаю. Просто он стал не таким, как раньше. Ты знаешь, когда это началось?
- Когда?
- Когда Мисколо ранили. Помнишь ту психопатку, которая влетела сюда с начиненной тринитротолуолом бутылью и выстрелила в Мисколо? Помнишь тот случай?
- Помню, - сказал Майер. Он очень хорошо это помнил. У него самого остались на теле шрамы в память о том граде пуль, который обрушила на него Вирджиния Додж в октябре прошлого года. - Да, я помню.
- Ну так вот, сразу же, как Мисколо вышел из больницы, с первого же дня, как он приступил к работе, кофе стал паршивым. Теперь скажи: как ты думаешь, Майер, отчего так произошло?
- Н-да, даже не знаю, Боб.
- Меня эта загадка просто мучает. Человек получает пулю и вдруг перестает варить хороший кофе. Восьмое чудо света, да и только.
- Почему бы тебе не спросить об этом у самого Мисколо?
- Да ты что, как я могу это сделать, Майер? Он так гордится своим кофе. Могу я его спросить, почему это ни с того ни с сего его кофе стал невкусным? Как я могу это сделать, Майер?
- Да, наверное, никак.
- И я не могу выйти и купить себе кофе, потому что иначе он обидится. Что я теперь должен делать, Майер?
- Ей-богу, Боб, не знаю. По-моему, у тебя комплекс.